На кладбище Невинных
Шрифт:
Адвокат сказал, что обязан осведомить об этом письме лейтенанта полиции Антуана Ларю. Аббат продемонстрировал адвокату вызывающее уважение спокойствие и немногословное благоразумие.
— Я дал согласие быть духовником мадемуазель за неделю до гибели, но ни разу не исповедовал её. Если в письме будет нечто, открывающее загадку смерти мадемуазель, я нисколько не возражу против передачи письма в полицию. Я готов ознакомиться с ним немедленно, и если в письме не будет того, что заставит меня хранить тайну исповеди, и «печать молчания» не свяжет меня…
— Именно этого я и опасаюсь, — резко заметил мсье Ларош, — и потому настаиваю на том, чтобы тоже прочитать письмо. Сейчас же, сразу после вас. Мадмуазель мертва — и её грехи теперь рассмотрит Высший Судия. Посмертных тайн не бывает.
Адвокат ожидал возражений, но, к его удивлению, бесстрастие ничуть не изменило аббату. Начни Жоэль спорить — он лишь раздражил бы этого нервного, но порядочного человека. Что стоило ему загодя прочесть письмо? Но печать была нетронутой. Зачем же возражать? Едва ли мадемуазель написала, кто убил её.
Аббат согласился на требование адвоката.
Письмо было отдано ему и вскрыто. Оно содержало страницу текста, пробежав глазами которую, аббат, сохраняя хладнокровие, внутренне окаменел. Внимательно перечитал, потом тихо сказал, что написанное не содержит ничего, что охранялось бы тайной исповеди и, как было условлено, протянул письмо адвокату. Про себя аббат молился, чтобы его лицо не выдало волнения — обо всём, что насторожило его, он мог подумать и на досуге, дома.
Адвокат заскользил глазами по строчкам, и отец Жоэль видел, что прочитанное лишь озадачило старого юриста.
— Она, что… сошла с ума?
— С учётом того, что последовало за этим письмом, мсье Ларош, — торопливо отозвался аббат, — едва ли. Полагаю, она многое предчувствовала. Я прошу вас, господин адвокат, если таков ваш долг, известить о содержании письма полицию, но само письмо прошу оставить мне, — тон аббата был мягок и кроток, его улыбка была ангельской.
Адвокат пожал плечами. Полиция не интересуется девичьими любовными фантазиями. Письмо было возвращено Сен-Северену, и аббат поторопился упрятать его поглубже в карман, обратившись напоследок к адвокату с просьбой не разглашать факт обнаружения письма.
Тот отрешённо кивнул: он ждал от письма чего-то большего, чем та нелепость, что пришлось прочитать.
В гостиной царило обычное оживление. Стефани де Кантильен рассказывала Аньес де Шерубен о новом совершенно восхитительном платье принцессы Аделаиды.
— … Юбка открыта спереди, на виду лёгкие, воздушные оборки нижнего платья. Цветные оборки по краям, изящно затканные цветами, на тяжёлой парче — воздушные банты, ими украшены и кружевные манжеты укороченных рукавов… — замирая от восторга, расписывала Стефани.
Сегодня в гостиной было полно молодёжи. Симон де Жарнак ухаживал за Мадлен де Жувеналь, некрасивой, но весьма состоятельной девицей, а тощий субтильный юноша с не проходящими чирьями, чьего имени аббат не знал, пытался привлечь внимание Амели де Фонтенэ. Но безуспешно: юная особа уединилась в углу с Женевьёв де Прессиньи и Лаурой де Шаван, с Бенуа де Шаваном, сыном Одилона де Витри Симоном и Робером де Шерубеном.
Все они безмолвно рассматривали новые эстампы весьма изысканных картин Каналетто, Гварди и Лонги, которые только что прислали из Венеции по заказу Тибальдо ди Гримальди. Реми де Шатегонтье с удовольствием выслушивал в углу залы от Жана де Луиня подробности последней любовной интрижки сына канцлера Рошебрюна. Трудно сказать, был ли мсье Жан подлинно посвящён в интимные подробности жизни отпрыска канцлера, но рассказчиком Булочка был превосходным. Сидевший к ним спиной аббат старался не слышать тихо проговариваемые им подсахаренные скабрёзности, но неожиданно напрягся. «Он проявлял те же склонности, что и ваш дружок д'Авранж, а такие прихоти опасны и недёшево обходятся…», проронил де Луинь.
Аббат насторожился, но Булочка уже сменил тему.
Тем временем Женевьёв де Прессиньи, стоя в кругу девиц, рассматривавших эстампы, смотрела вовсе не на них, но на аббата. Надо сказать, что беседа у парадного с Сен-Севереном странно взволновала девицу, но вовсе не осмысленными вдруг подробностями разговора с несчастной Розалин, а прекрасными ресницами мсье Жоэля.
Тот, однако, несколько утратил осторожность и не замечал опасности, а всё потому, что обнаружил пристально глядящего на него барона Брибри. Женское внимание было всё же естественным, и потому аббат не примечал очарованного взгляда мадемуазель де Прессиньи, но с опаской смотрел на подбирающегося к нему Бриана де Шомона, мысленно содрогаясь.
Глава 11
«… Трещины мира, расколы бытия проходят через сердца избранников Божьих. Все подземные потоки, все небесные ливни, все отзвуки былого и грядущего идут через эти души…»
Тут в гостиную вошёл Камиль д'Авранж.
Если прошлая встреча, как показалось аббату, на минуту пробила броню горделивой порочности Камиля, то сейчас перед отцом Жоэлем снова стоял светский хлыщ, самодовольный и скучающий. Он даже не кивнул Сен-Северену, но, заметив восторженный взгляд Женевьёв на Жоэля, заметно передёрнулся.
У камина Шарль де Руайан спорил о чем-то с Тибальдо ди Гримальди, Габриэль де Конти вяло тасовал карты, а Бриан де Шомон медленно подошёл к аббату.
Сен-Северен про себя взмолился. Силы небесные, да что надо от него этому отродью дьявола? Прошлая попытка отца Жоэля отвадить от себя мерзейшего типа не удалась. Более того, теперь Бриан де Шомон относился к аббату со странным интересом, который пугал отца Жоэля пуще самой откровенной неприязни.
— Вы, как я понял, скромны, де Сен-Северен. Но признайтесь честно, вы должны втайне гордиться своим поэтическим дарованием.
Аббат изумился.
— Своих даров не бывает, ваша милость. Себе ничего подарить не можешь. Если помните, в Евангелии Матфеевом, хозяин позвал рабов и роздал им таланты. Рабы ничего не выбирали и не просили, талант принадлежит хозяину, он — бремя тягостное, наделённые талантом ведомы и подневольны, как никто. Никогда не притязал на это.
— Вы понимаете всё слишком буквально. Эти люди — избранники.
— Слово «раб» повторено шестикратно, — уточнил Сен-Северен. — Но, может быть, вы в чём-то правы, раб — это не зазванный с улицы, но купленный за серебро, и в какой-то мере — избранный хозяином. Но если не оспаривать их избранничества, то всё равно надо признать, что на талантливых людях лежит страшный долг, возложенный Господом, ведь его не каждый способен приумножить и даже просто понести, а сам талант никогда не принесёт его обладателю ничего ценного в мире сём. А тем более — ныне. Что может быть хуже для прирождённого поэта, чем родиться в «век разума»?