На кресах всходних
Шрифт:
— Еще адвокат Шереверя — его, кажись, прислали, я с ним незнаком. Он поумнее других, фюрер больше к нему обращается.
— Не прислали. Тихо в конторе копии выдавал.
Николай Адамович постоял над печкой, приблизившись на максимально возможное расстояние. Спина все равно мерзла.
— Папа, а что нам с Жоховой делать?
— А нам нужно с ней что-то делать?
— Ты теперь... Н-ну, чин. Хорошо ли, что под одной крышей с нами будет комиссарская женщина с детьми?
Николай Адамович повернулся спиной к печке:
— Сама говоришь, с детьми женщина.
Данута Николаевна вдруг вся как бы опала, обмякла, на секунду забыла об Адаме, но при слове «дети», все вернулось новым ужасом.
Глава девятнадцатая
Шукеть разбудил комиссара, глаза у него были злые и испуганные, изо рта валил пар, он только что обежал весь лагерь.
— Ушли!
Бобрин сел на топчане, кутаясь в полушубок и отчаянно разрывая рот зеванием.
Не дожидаясь вопросов «кто? куда?», Шукеть объяснил, что, видимо, ночью или перед рассветом все войско Порхневича снялось с места и исчезло в неизвестном направлении. Впрочем, известно в каком: ушли на юго-запад. Дед Сашка подсказал, радуясь возможности угодить начальству, и следы уж больно откровенно свидетельствовали.
Что это могло означать?
Во-первых, приказ бригады выполнен не будет. Хотя есть на кого свалить ответственность, Бобрин занервничал — он, и только он не обеспечил должного поведения Порхневича. Да и товарищ Миронов и весь штаб в курсе, что за фрукт этот пан, но все же пятно на послужной список начальника штаба ляжет обширное. Одно слово — не обеспечил управляемость и руководство!
Явился Василий Антоник, он почему-то был в хорошем расположении духа. Высказал идиотскую версию: там же Пуща... Куда они двинули? Может, на учения?
Шукеть стал ругаться и рыть каблуком сапога землю. Какие там учения! Что-то Порхневич задумал, таким путем он никогда не выйдет к месту, назначенному приказом из бригады, — к госпиталю во Дворце. Противоположную выбрал дорожку. На другой берег Пущи. Куда именно? Что он там собирается делать?
— Это трибунал, — не удержался Шукеть, у него давно уже горело желание совместить эти два понятия в одно мероприятие: Порхневич плюс трибунал. Еще вчера это было рядом, теперь ему не отвертеться!
— Как же мы теперь с госпиталем? — расчесывал указательным пальцем то одну, то другую бровь комиссар. — Он что, всех забрал?
— Своих — всех, — ответил Антоник, грызя хорошими зубами хвоинку. — Остались моих разведчиков трое да Тарас. Да бабы.
— Вот я сейчас Тараса с Гражиной да Станиславой вооружу и погоню брать госпиталь, — прорычал вдруг Бобрин.
Антоник кивнул:
— Пострелять там поблизости придется.
— А с Тарасом хорошая мысль. Иди буди его, товарищ Вася из разведки, буди. Доложим честь по чести: отряд под командованием товарища Порхневича принял участие в выполнении задания, — ехидно просипел Шукеть.
Бобрин грубыми, неловкими движениями раскатал на столе карту, Антоник зажег висевшую под потолком блиндажа лампу.
— Куда они выйдут — там, как ни меряй, повсюду двадцать верст. Да снежным лесом.
— Они не к утру, они к следующему вечеру планируют, — сказал Антоник.
Шукеть быстро скривил на него рот:
— Ты знал, да?
— Догадывался.
— Как это? — Бобрин отпустил карту, и она вернулась в состояние трубы.
— Чего там сложного? Порхневич не хочет идти на Дворец. Сам говорил.
— У него там баба! — Бобрин влепил кулак в ладонь.
— Нет, баба у него поближе, а во Дворце — цех. И там до сих пор штампуют бутылки, и все лидское пиво, и все гродненское пиво...
Бобрин сел, раскинув руки:
— У нас тут что — война или НЭП? Да его даже к стенке, если разобраться...
— Сивенков во Дворце на хозяйстве, он подкидывает зерна Кивляку, а от того к нам мука с мельниц и кое-что еще там по малости, воз бульбы. Гапан знает, но делает вид, что не догадывается.
Бобрин всплеснул руками:
— Сплошной вась-вась, рука руку моет — какая вам война! Мы воюем с ними, или мы союзники-братья, а?
Антоник пожал плечами и отвернулся: ему была странна эта комиссарская истерика, ведь он сообщил общеизвестные сведения.
В блиндаж сунулся заспанный Тарас:
— Чего надо?
— Бери сброю, пан Порхневич, с немецкой силой биться пойдем.
— Так все ж ушли.
— А ты знал? — Бобрин к нему подлетел одним движением.
Тот вздохнул: знал. Спрашивать у него, почему не донес, было, конечно, бессмысленно, и Бобрин просто выругался.
Глава двадцатая
— Ну и где водокачка? — спросил Витольд Ромуальдович.
Копытко шумно дышал, выдувая из левой ноздри холодный пузырь. Они лежали на опушке леса — и на опушке ночи. Туго, неохотно светлело. Впереди виднелись окраины какого-то селения, размером поболее деревни, в пять-шесть неперпендикулярно сходящихся улиц. Шел отряд Порхневича в Замостье, где, по сведениям, полученным от местного жителя Копытки и его земляка Игоря Ростиславовича, в здании клуба была стоянка местной полиции. Она и была целью этого длинного, более чем в десять часов, похода. Милое, простое дело — забросать гранатами полицайскую «гостиницу» да пострелять тех, кто в подштанниках выскочит на улицу. Даже не важно, скольких именно удастся подстрелить, — полноценная боевая акция будет налицо. Главное, что немецкому командованию не придет в голову подумать на окопавшихся у Порхневичей «комсомольцев». Только бы не промахнуться собственно со зданием.
Мучительно, словно понимая всю напрасность своего дела, просипел петух. Две собаки с разных концов Замостья взаимно полаяли. Витольд Ромуальдович очень чувствовал, как за его спиной валяются в снегу два десятка сильно замерзших, голодных и злых мужиков, которым нельзя сказать: как раз сейчас командир понял — он не знает, что делать.
— Вон водокачка, — просвистел шепотом Копытко, отнимая от глаз бинокль и передавая командиру.
Тот брезгливо протер его выпушкой из рукава полушубка. Приложился: