На кресах всходних

Попов Михаил Михайлович

К вечеру у Янины поднялась температура.

Пришедшая с работы Данута Николаевна застала неприятную картину. Янина бьется под двумя полушубками и ворочает головой с обскубанными волосами по подушке, вся в крупном поту. Жохова, набычившись, стоит у нее в ногах, недовольная тем, что наблюдает. Адам сидит на табуретке в головах с тряпицей в руках, прибирая драгоценную для него влагу со смуглого лба.

— Тиф?!

Этого еще не хватало! Жохова взяла за предплечье всполошившуюся Дануту:

— Не тиф!

Пошептала что-то ей на ухо. Библиотекарша немного успокоилась.

— А как помрет?

— Не должна, — твердо заверила Жохова.

— Помрет? — повернулся на это слово Адам, и на душе у Дануты Николаевны стало сквернее прежнего. Тут вон еще, оказывается, что. Вообще-то

ее немного волновало легкое отставание сына в развитии от однолеток. Почти неуловимое на равнодушный посторонний глаз, но болезненное для родственного сердца. Из школы ему пришлось уйти, там он был совершенно беззащитен, особенно после того, как посадили деда. Данута Николаевна, впрочем, была даже рада, что Адам у нее постоянно под крылышком, тихо листает старые книжки, рассматривает собранные дедовские вышивки и не склонен к проказам и бедовым уличным развлечениям. Так, видом он просто красавец — высокий лоб, рост, изящная, немного ломкая манера движения, — и речь, в общем, всегда дельная, пусть и с легким-легким налетом странности. Его бы женить на крепкой, спокойной девке, и жил бы у матери под присмотром, да тут война эта. Да, среди войны еще и эта Янина с неожиданным своим гостинцем.

Больная мелко задрожала и стала что-то лопотать о брате, что надо его найти, дайте ей брата, обязательно нужно ей брата!

Жохова твердым пальцем показала Адаму: вон из комнаты.

— Да, Адик, иди, — поддержала ее мать. Не хватало, чтобы паренек подсмотрел то, что сейчас видимо произойдет.

— Я помогу, — попробовал он возражать.

— Помог тут уже один, — очень житейски хмыкнула Жохова.

Глава четырнадцатая

Янина не померла. Адам, сидя у буржуйки, изводился от любопытства и волнения. Заплетал в молчаливой муке руки, сплетал-расплетал худющие ноги и надолго-надолго задерживал воздух, вдохнув его. Женщины в соседнем помещении участвовали в чем-то бурном, нервном, запретном для него. Теперь, если бы ему даже предложили пойти взглянуть, он бы отказался. Доносившиеся до него звуки, а главное, запахи сбивали с толку. Наконец вдруг в один голос решили звать Мефодьевну — оказалось, так звали ту старуху. Она пришла, ступая костылем по деревянному полу, хрипло сопя и что-то высвистывая одной ноздрей, совершенно как мать Вия. Почти сразу после ее появления Янина что-то вскрикнула со дна разгоряченной, раскровавленной пучины. Адам вскочил со стула, но остался на месте, не смея даже шагнуть, и снова рухнул на сиденье.

Старуха ушла.

Янина выжила.

Жохова заставила Дануту Николаевну распить с ней бутылку самогона.

Дева была все еще плоха и временами уплывала в забытье, но Адама допустили к ней — вернее, он сам проникал к ее ложу и усаживался в изголовье. Он смотрел на нее теперь немного по-новому, и она казалась ему отличной от той, что прибыла в первый день, по-новому загадочной и несчастной. Сначала он больше помалкивал: она молчит с закрытыми глазами, он с открытыми, но ему очень хотелось как-то проникнуть сквозь это ее молчание, завести общение. Простой разговор, как ему казалось, тут не годился, и он однажды придумал: взял нигде не напечатанную рукописную статью деда — речь там шла о первобытных, самых ранних образах белорусского мифологического сознания — и начал читать негромко, медленно, отчетливо, и ему казалось, что каждое слово погружается сквозь беспамятство в лежачее сознание девушки. Она прислушивается.

— И Жицень, и Трызна, и Жаврук, и Купала, и Заранка, и Сяврук, они тута жили и никуды не спадзявались, а там и Журба, и Зязюля птаха и не только птаха, и Каляда. Жур, Буй, Ярыла, Яр, Курган, Волат-богатырь, Пярун, Русалка, масленица и усе Дзяды. Наши далекие продки стварыли вельми багатую и цудовную мифалогию, их светапогляд можа быть зровнян с мифалогиями старажытными, напрыклад с греческой. Вось некальки паравнанняв: Зевс-громовержец, бог солнца Гелияс, багиня маци-земля Гея у грэкау — адпаведна у беларусов Пярун, Сварог, Вяликая багиня маци-Земля...

Данута Николаевна, вернувшись, незаметно подкралась на цыпочках к двери и удивленно прослушала часть отцовского рассуждения о корнях народной белорусской мифологии.

— Адам, она же ничего не слышит.

Сын загадочно улыбнулся и покачал большой, очарованной головой. Он считал, что произносимые слова не исчезают сразу после произнесения, а обретают невидимую, но полезную и блаженную жизнь там, куда он их направляет голосом. Дануте Николаевне было тревожно. То, что сын вдруг обратился к родовому духовному наследию, ей было приятно, она радовалась за Николая Адамовича, но не радовало то, как он его использует. Сказать по правде, эта лесная Янина представлялась ей чуть ли не чудовищем, об избавлении от которого она молилась по ночам, и даже на мгновение не могла себе представить, что ее Адам с нею...

Когда Янина очнулась полностью и стало понятно — не только выжила, но и выздоровеет, Данута Николаевна, ломая свою деликатную натуру, «поговорила» с ней, встала на колени у кровати: не забирай сына! Янина была и удивлена, и испугана, и клятвенно заверяла: нет, только брата ищет, и ничего больше ей не надо. Вот Жохова принесет аусвайс, и она исчезнет.

Данута Николаевна присмотрела у себя в библиотеке молодого хлопца из помощников машинистов. Заядлый был читач. И все про приключения, про шпаги, корветы, рыцарей и прекрасных дам. Удивительное само по себе явление: тут вокруг стоит тяжелая оккупация, пальцем шевельни — и получишь реальную подпольную работу, рискнешь жизнью наивзаправдашнейшим образом, а у него — подвески королевы на уме. Витя Мезя звали длинного, вечно улыбающегося и перепачканного паренька. Как член паровозной бригады, он был гарантирован от любой отправки в Германию. Вечно у него торчал на пузе под ремнем толстый том: «Три мушкетера», «Парижские тайны», «Копи царя Соломона»... Он умудрялся даже в рейсе читать, хотя какие там копи Соломона, когда тут свои, угольные копи в тендере и помощник то и дело должен помогать кочегару загружать топливо в ревущую рывками топку. Ремнем этим он книги изрядно проминал, отчего поначалу Данута Николаевна его журила, а потом положила на него глаз — у нее родился план. Железнодорожные немецкие строгости были известны, но при желании паровозной бригаде провезти тайком одного человечка можно. Тем более что человечек будет не опасного свойства, не лесной бандит с обрезом. Вот Жохова наконец разродится бумажкой, и тогда...

Возвращается один раз домой озабоченная библиотекарша, отворяет дверь и видит: в коридоре стоит невысокий человек в сером пальто, горло толсто замотано шарфом. Сердце заныло, но приятно. Отец! Немцы обещали отпустить — и отпустили. Николай Адамович поднял руку: не шуми. Данута Николаевна подошла к нему, сзади обняла тихонько. Отец смотрел в щель, оставленную дверью. Там внутри Адам разыгрывал перед Яниной спектакль. Вынес из запасника, что в темной каморе, пыльные коллекционные постилки и одну за другой демонстрирует, толкуя их содержание.

— Это, дивись, узор солнца, — показывал он на вышитый ярко-красным квадрат, у которого из углов торчат короткие, тоже из вышитых квадратиков «лучи». — А тут узор зямли, — тот же большой квадрат, только теперь вышитые отростки торчат внутрь.

Янина слабо улыбается. Мать смотрит на сияющее лицо сына, и внутри у нее полыхает такой узор солнца, что сейчас разорвет.

Адам делает очередную демонстрацию, теперь из трех постилок. Берет длинными пальцами за углы вышивку и показывает лежащей. На первой вышитые на белом фоне крестиком две красные голубки сидят одна вслед другой.

— Каханне починается, — объяснил заговорщицким голосом Адам.

На второй тряпице вышитые голубки смотрят друг на друга и между ними изображена еще веточка.

— Каханне в росквите! — сообщил Адам, восхищенными глазами глядя на Янину.

Та переводит взгляд с вышивки на Дануту Николаевну и стоящего рядом Николая Адамовича, во взгляде у нее появляются виноватость и такое выражение: что я могу поделать?!

Данута Николаевна шагнула решительно к табурету, где у сына была целая стопка вышивок, с помощью которых можно было бы рассказать, наверно, целую болотную «Илиаду», порылась в пыльных тканях и торжествующе выдернула на свет то, что ей показалось подходящим. Опять голубки, только сидящие хвостами друг к другу.