На кресах всходних
Шрифт:
К нему в большом количестве сбегаются национально возбужденные повстанцы из числа военнообязанных. Их неожиданно очень немало. И Николай Адамович в их числе. Не мог он усидеть дома, несмотря на инвалидность. Готов был на любую работу, писал прокламации, выступал с речами — правда, к сожалению, чаще всего приходилось это делать по-русски. Когда начинал говорить на совсем уж белорусской мове, многие думали, что жид.
А собралось много, хватило на два полка — их назвали Слуцкий и Грозовский. Да и полки были массовые, тысячи по полторы-две в каждом, да кроме того продолжали прибывать. Было принято решение об основании 1-й Белорусской дивизии. Командиром назначили бывшего царского капитана Чайку, хотя не всем он нравился. О вооружении говорить трудно, хотя оно было: никакого единообразия, много просто охотничьих ружей, но оружие дело наживное. Было бы войско, кто-нибудь обязательно продаст ему зброю.
Правда, Слуцк, ввиду отхода союзных польских сил за линию разграничения после подписания перемирия с «большиваками», пришлось оставить. «Дивизия» сгруппировалась вокруг местечка Семежово. Здесь неожиданно, а для многих и ожиданно, дезертировал капитан Чайка. Его место занял более достойный человек — штабс-капитан А.Сокол-Кутыловский. Он умело взялся за дело и без потерь отвел свою небольшую, но на многое готовую армию за реку Морочь, на ее правый берег — на территорию, что по будущему Рижскому договору должна была попасть под власть польского государства.
За день до того, 27 ноября, прикрывая отход 1-й дивизии, рота есаула Неведомского вступила в прямое столкновение с превосходящими силами большевиков. Николай Адамович был в составе этого геройского подразделения. Вызвался сам, и не просто вызвался — навязался. Кричал, что у него есть право пойти в бой за свой народ. Никто и не возражал — во время общей нервной, трагической и возвышенной суматохи никому до него и его решимости не было никакого дела. Бежал, спотыкаясь, вслед за уходящей на подвиг колонной. У него был браунинг, он слышал шум боя, слезы текли из-под толстых стекол его очков, потому что он не видел, куда ему стрелять. А когда поступил приказ к срочному отступлению, Николай Адамович всерьез подумал о том, что надо выстрелить себе в висок. Однако удержался от этого благородного, но и безумного шага. И уже через два дня пожалел об этом. Бригада, как велел называть новый командир свою армию, была безапелляционно и даже грубо разоружена поляками. Браунинг полетел в общую кучу с винтовками и пулеметами.
История первой Белоруссии была яркой, хоть и короткой. Там был и народный порыв, и подвиг интеллектуалов, решившихся на мужественный шаг воплощения старинного народного мечтания о лучшей доле в конкретные формы начальной государственности, без всякой уверенности в конечном успехе, были и примеры подлинного народного парламентаризма и пусть краткий и неудачный, но героический военный эпизод.
Ладно, первый акт окончен, но история — это многоактная пьеса. Так решил про себя Николай Адамович, когда понял, что ему не хочется умирать на пепелище краткого белорусского государства. В дальнейшей жизни остались у него от тех дней два больших праздника — 25 марта и 27 ноября: день основания несуществующей страны и день победы ее воору-
женных сил, случившейся в виде поражения.
Николай Адамович решил двинуться окольным путем к новому воплощению старой идеи через территории польских смыслов. Он дал себе разрешение забыть о том, что первая белорусская армия была обезоружена и рассеяна как раз именно поляками. Значительно более явным врагом его мечты виделись ему большевики. Это красные кавалеристы рубили в капусту спасающихся оправданным бегством жовнеров Неведомского, и гражданин Норкевич был забрызган их праведной кровью. В своем доверии к полякам он не совпадал с большинством деятелей белорусской мысли и идеи. Чуть ли не в одиночку он противостоял всему незалежницкому движению, всей партии христианских демократов, признавая при этом, что лидер этих людей ксендз Станкевич — человек в высшей степени порядочный. Пан Станкевич был человеком широких взглядов и был способен прислушаться даже к идейным противникам. Он, например, высоко оценил статью Николая Адамовича «Рассуждения и выводы о сенатской люстрации поляков после восстания 1863 года», о последней мощной и страстной схватке белого орла с двуглавым. Не счел это попыткой продажи вольного белорусского пера набиравшим силу пилсудчикам. Кстати, к Р.Островскому, главному полонофилу того времени из числа тутейших, ксендз Станкевич относился со значительно меньшим уважением — как к человеку, изменившему свои взгляды, пусть это и случилось в тюрьме.
Главное, в чем Николай Адамович расходился с незалежницким движением, это выбор союзника. Почти все видные представители Белорусской крестьянско-рабочей громады в Польше разочаровались быстро и полностью. После довольно длительного периода активной деятельности на подконтрольной полякам территории, выразившейся в создании нескольких сотен сельских крестьянских комитетов, так называемых «гуртков», они попали под каток Начальника Государства. Пилсудский безжалостно раздавил ростки зарождавшейся второй попытки белорусского проекта, было много посаженных. В этот момент лояльность пана Норкевича варшавским властям стала приобретать сомнительный тон, а потом и вовсе нивелировалась. О пане Норкевиче в определенных кругах было принято отзываться пренебрежительно. Но удивительным образом время засвидетельствовало его, пусть и относительную, правоту. По желанию многих активистов белорусской Громады польские власти отпустили их из заключения в СССР в обмен на арестованных советскими властями заметных поляков. Надо сказать, что для радужных белорусских ожиданий были некоторые основания. Если польские чины заявляли, по словам националистического белорусского публициста Я.Малецкого, что «польское правительство цинично пророчит, что через 50 лет на территории Польской республики не будет и следа белорусов», то большевики начали процессы «коренизации». На Украине началась массовая, насильственная украинизация на землях, входивших в состав СССР. На территории Могилевской, Гомельской и Минской губерний велено было создать народ белорусский. Не хватало кадров, мало вообще кто говорил по-белорусски, но решение партии должно было быть внедрено.
Так что лидеры Громады смотрели в будущее с оптимизмом. Но ожидания ожиданиями, а реальная практика дает свои плоды: очень скоро лидеры Громады были репрессированы по сфабрикованному делу Белорусского национального центра. С.Рак-Михайловский, И.Дворчанин, Б.Тарашкевич, обвинявшие, пусть и не слишком страстно, пана Норкевича в излишнем заискивании у поляков, были расстреляны народной властью страны, приступившей к реализации самых заветных их мечтаний. Если хотите — ирония истории, только сильно злая.
Николай Адамович постепенно и осторожно сблизился с Ф.Акинчицем, лидером самого правого крыла Громады, оставшимся на землях восточных кресов. В 1933 году Акинчиц основал БСНП — белорусскую национал-социалистическую партию, тут сказалось влияние общеевропейского коричневого воодушевления. Надо сказать, что и тут от решительных политических рывков Николая Адамовича сохранила его врожденная заторможенность, смесь настороженности и мечтательности. Она изменила ему всего один раз — во время того памятного похода роты Неведомского. Больше он старался себе таких самозабвенных действий не позволять. В переписке с Акинчицем состоял, но приглашение войти в руководящие органы партии отклонил.
Та статья о люстрации была тиснута в «Штоденнике Новогрудском», а после долго порхала по польским изданиям в виде перепечаток.
Николай Адамович вошел на некоторое время в моду у себя в Волковысске. Он был в это время как бы уж и вдовцом — супруга слишком плотно осела в отцовском доме под Зельвой, продолжая раздаваться в объемах и теряя интерес к любой жизни, кроме непосредственно окружающей. По тихому обоюдному согласию супруги друг другу не напоминали о своем существовании; подросшая до школьного уровня Дануся переехала к отцу, и никто из знакомых людей из общества как-то не снисходил до выяснений, откуда у пана пишущего учителя взялась дочка. Есть, и ладно. Дануся со временем стала играть в игру «никакой мамы нет». Она только-только стала оперяться, была принята в кружок товарок-одногодок из самых блестящих семей города, и ее приводила в содрогание мысль о том, что в очередную гостиную, где она кушает клубнику со взбитыми сливками, вдруг вплывет мамаша в ботах, перепачканных деревней.
Но время шло, и с ним приходили и проблемы. За Данусей стали ухлестывать. Она, слушая советы умного и трясущегося над ее будущим отца, умела оставаться в незапятнанном состоянии, несмотря на вихри внимания и поползновения лучшей волковысской молодежи, иногда даже с покушениями против приличий. Чего, мол, слишком церемониться с этой босячкой? Но такое случалось крайне редко. Но вот явился из Кракова на побывку к матери, вдове пехотного поручика Рошицкого, сын- студент, большой, пухлый, рыжий, с неважной дикцией и одышкой. не пользовавшийся, надо полагать, никаким успехом там, за австрийской границей, он решил взять свое здесь, на родине. Пан Збышек был уверен, что своим вниманием осчастливливает мадемуазель Норкевич. Тонкой, стройной, образованной Данусе он совсем не нравился, поэтому отношения развивались вяло, но сам факт этих отношений поднимал авторитет Норкевичей. Отец и мать к этому времени были уже покойны, с зятьями и сестрами советоваться Николай Адамович избегал, но они ему все же советовали — неоднократно и решительно: Дануту надо выдать.