На кресах всходних
Шрифт:
— Много задаешь вопросов.
Копытко встал, дернул пилотку за уши:
— Я идейный, но... не злодейный.
Витольд снизошел пояснить:
— Деятельность его — против простого народа: зажимает муку, а мы голодаем. По-хорошему отказался дать.
— А-а, — это было «комиссару» понятно, картина прояснялась. — А кого мне взять?
— Возьми парабеллум, — усмехнулся Витольд, но комсомольцу не было видно, что он усмехнулся.
— Я про людей.
— Долженкова возьми, Кукина — как-никак бойцы Красной армии.
Копытко поморщился:
— Да какие... Лошадиные друзья. Дай мне Анатоля с Зеноном.
Витольд отрицательно покачал головой.
— Понятно, — неприязненно хмыкнул Копытко. — Опять «семейное» дело.
Командир не стал скрывать:
— Да, ты одержишь победу и в город сбежишь, а мне еще тут обитаться, дочерей замуж выдавать.
Упоминание дочерей побудило Копытку к смешку, но он вовремя сообразил и превратил его в приступ чихания.
— Пойдешь с Долженковым и Кукиным. Всем будут обрезы, гранаты.
— Ладно.
— Не переживай, справитесь. У Лелевича... Он и сам не витязь, и брат больной. А там бабы, пацаны...
«Комиссар» недоверчиво втянул сырой, кисло-дымный воздух:
— Пацаны, бабы... Тоже мне враг.
— Ты ж так в бой рвался. Не хочешь — без тебя обойдемся.
Копытко засуетился:
— Иду, уже иду. Мешки надо, подвода там не пройдет.
— Подвода не пройдет.
Уже отойдя на несколько шагов, комсомолец обернулся:
— А жечь обязательно? вдруг так все отдадут?
— Обязательно жечь.
Когда длинная фигура в шишастом шлеме удалилась, Витольд буркнул себе под нос:
— Нечего им отдавать.
Вечером Копытко рассказал о выполненном задании. Никто и не подумал отбиваться. Лелевич рыдал в голос и бегал от Долженкова и Кукина, что запихивали по углам мельничного здания пуки соломы и подпаливали их мокрыми спичками, к стоящему чуть в отдалении с гордым видом верховного исполнителя карающей воли Копытке. Мешая польские, белорусские и русские слова, пытался втолковать: происходит глупство, какое не должно происходить, поскольку он, пан Лелевич, своему благодетелю пану Порхневичу обязан по гроб жизни и никак не прогневил его, да и не мог прогневить, ибо и мысли такой у него не могло появиться.
«Комиссар» не глядел на него, он смотрел по сторонам — не видать ли в вечереющем воздухе среди равнодушных гигантских стволов какого-нибудь подозрительного шевеления. Мельничное хозяйство Кивляка было не в значительном отдалении вверх по речке. Отсветы огня они там наверняка увидят. Могут прийти проверить, так что задерживаться не резон.
— В чем вина моя? — разными надрывными способами интересовался Лелевич, царапал грязными ногтями впалые щеки.
Бабы его молчали, соблюдая в поведении стоическую гордость, это Копытку удивляло и почему-то злило: хотят показать, что их гордость выше пожара?
— Хоть вещички выньмите, — усмехнулся Копытко, почесывая висок стволом парабеллума.
Припасу добыто было — но не густо, обратно идти придется полупорожняком. Комковатая мука, прошлогодняя, сырая, полмешка гнилой бульбы, мешок сухих грибов.
— Все, — махнул рукой Копытко, когда огненное дело пошло, пласты медленного, тяжеловатого дыма поползли на реку. — Идите к Кивляку, пан Здислав. Долженков, Кукин, за мной.
Задание выполнено, лагерь получил жидкий, но на всех ужин. настроение у героя было мрачное.
— Они пошли к Кивляку? — спросил Тарас.
— Не знаю, куда они пошли, — почти огрызнулся Копытко. — Мы ушли быстро, тоже мне радость — смотреть, как бабы сумуют.
Прочие мужики, присутствовавшие при рассказе, не особенно высказывались, разгром этого полячишки их не сильно задел: чего уж там, Порхневич, в сущности, сжег собственную старую мельницу.
Глава одиннадцатая
Следующей ночью исчезли из лагеря Гордиевский с Цыдиком вместе с семействами. И у того и у другого зимой умерло по старику — у Гордиевского отец, у Цыдика мать-старуха, дети у обоих — подростки, так что ничего удивительного в этой тихой откочевке не было. Тарас попробовал возмутиться, а потом стал злорадствовать: куда они, неразумные, сунутся? кругом теперь расписанная немецкая жизнь, и, чтобы из вески в веску иной раз пройти, бумажка нужна. Витольд его успокоил: сорвались не в одночасье, готовились — видимо, есть где притулиться.
Тарас хотел было что-то добавить, но не стал, ибо что тут можно сказать — давайте все теперь куда-нибудь притулимся? Да куда нас возьмут таким большим семейством!
День тянулся мрачный, сыпал редкий снег, накапливаясь в верхах крон, как тяжкое раздумье, иногда прорываясь вниз серыми искорками внезапной и напрасной мысли.
Никакого выхода не виделось никому.
Старики бессловесно лежали в землянках, в ворохах старой одежды, клацая от холода и голода редкими зубами.
Молодежь рассеянно бродила, собираясь группками и хвастаясь ночными вылазками на пепелище, с которого уже почти совсем нечего было взять.
День беспросветный должен был перейти в беспросветную ночь, а о том, что может ожидать их всех дальше, никто не задумывался.
Те, кто задумывался, как Гордиевские и Цыдики, уже придумали, что делать.
— Это с корабля крысы бегут, — мрачно острил дед Сашка. — А у нас что за корабль — дыра в песке!
Ровное течение мрачного дня нарушила Станислава, она ворвалась к отцу со скандалом. Он даже не стал подниматься с лежанки и долго не мог понять, чего она от него хочет.
Потом понял.
Оказывается, Вася-то Стрельчик, предприимчивый инвалид, не один, совсем не один живет в своей хатке там, на пепелище.
Витольд сел.
— Агатка Масловская к нему под бок подбилась, уже с неделю, — и Станислава зарыдала неожиданно низким, гиблым голосом.
Как потом выяснилось, случилось все не раптам, не внезапно, а давно — уже с месяц бегала на одинокую стройку шустрая носатая девка Агата из Новосад. Как-то сразу распробовала свою выгоду в этой истории и сначала только по хозяйству немного помогала да новости с «большой земли» приносила, а потом и в койке оказалась, и неожиданно все сладилось.