На кресах всходних

Попов Михаил Михайлович

Лопата.

В сарае стояла лопата, ею она окапывала яблони.

Одно весло есть. Метнулась, нащупала в темноте.

Садись, подпихнула Сару в бок, садись!

Нет, с ней вместе в воду не столкнуть.

Вылазь! Толкай. Навалились.

Вот теперь залазь.

Набрала в боты воды, и сразу стало нестерпимо холодно. Майские ночи, темная река... Оттолкнулась лопатой от еще близкого дна. Темень. Куда мы? Загребая, как индеец на каноэ, Янина глядела перед собой, не видя ничего, кроме стены мрака.

Глава двенадцатая

То, что со Станиславой не все в порядке, было заметно даже родственникам. Но никому даже в голову

не приходило поговорить с ней. Михась ее просто боялся: попадешь под горячую и тяжелую руку — можно глаза лишиться. Отец молчал, потому что слишком хорошо знал, что разговор не получится. Мать померла. Про двоюродных и речи нет, они не хуже Михася знали, каков характер у сестренки.

Свои обязанности по кухне она выполняла автоматически, дело велось исправно. Ни у кого не было повода жаловаться. Разве что у Оленьки, которую мстительная за двоюродного брата Станислава просто-напросто гнобила. Но Оленька единственная, кто не считал, что «пани Стася» как-то очень уж к ней придирается. Вид простого женского счастья у себя под боком Станислава переносила с трудом. Дурочка эта голубоглазая отхватила себе мужика пусть и противного, да только целиком в полное пользование. Недбайло, понимая, как к нему и к тому, что он сделал, относятся в отряде, молчал в тряпку и стремился к жизни укромной: ему не нравилось, что Оленька его звонко гарцует по жизни, словно и не замечая сдержанности окружающих при виде ее довольно необычного счастья.

Анатоль вообще не ночевал в лагере, пропадая в разных секретах. Не хватало, чтобы еще несчастный полез лоб подставлять под вражьи пули. Отец пробовал с ним разговаривать, Витольд пробовал с ним разговаривать. Дед Сашка лез с шумными пошлостями и разъяснениями, какая хитрая штука жизнь, а время лекарь. Сейчас, гляди, наказывает, а потом счастьем завалит. Вот особенно в исполнении деда не хватало Анатолю народных мудростей. Оставалось только Портупееву поплакаться в гимнастерку.

Станислава вышла из лагеря на рассвете. Знала тропинки и поэтому расположенные между лагерем и пепелищем секреты обошла легко, между кладбищем и маленьким ручьем. Там хлопцы круглосуточно бодрствовали, всем было понятно: рано или поздно за разгром полицейского участка будет им карательная акция. Тут важнее всего было заранее углядеть скопление сил, тогда срочным перебазированием гражданского табора на уже подготовленные площадки в глубине пущи, за цепочкой лесных болот, можно выйти из-под удара без потерь. А минометы, сколько их ни поставь на опушке, не добьют до землянок.

Куда она направлялась? В деревню, которой нет. Не напрямую, хоть и короче, но и заметнее. Она не боялась, что кто-то из чужих увидит, да, впрочем, миновав посты, не боялась, что из леса углядят и свои. Ну что, скажут отцу, он что, посадит под арест?

Скрывалась в основном потому, что хотела скрытно приблизиться к хате Стрельчика. Для этого был отличный укромный маршрут — вдоль Чары, в тени ив. Густая плакучая зелень непреднамеренно обеспечивала отличную скрытность передвижения.

Если бы у Станиславы спросили — чего она для себя хочет там, на дворе у свинаря, она пришла бы в ярость. Никакого, даже притворного, дела у нее не было, она не могла ничего придумать, или все придуманное выглядело таким придуманным, что она с отвращением отвергала его. Там, на месте, само определится, как себя вести.

Вода замедленно струилась по левой стороне ее несчастного движения, обдавая холодом и изредка звуча журчанием. Длинные подвижные ветви перебирали друг друга от малейшего ветерка, так все текуче и неустойчиво, только камень тоски под сердцем никуда не девается, только иногда становится тяжелее, и тогда Станислава присаживалась на бревно или кочку и начинала шумно выдыхать воздух, вместе с ним выгоняя темное и тяжкое. Легчало на душе, она шла дальше. Если не легчало, опять-таки шла.

На маршруте было одно по-настоящему опасное голое место —

мост. Если кто-то сейчас смотрит в эту сторону, обязательно заметит, как женская фигура пересекает открытое пространство.

Плевать.

Могут выстрелить?

Да ну их!

Вот перешла, и даже не бегом, бежать показалось Станиславе и бессмысленно, и унизительно.

Сразу за мостом лежали осевшие кучи пепелищ на тех местах, где были хаты Ивана Данильчика и Ивана Михальчика. Тут даже трубы разобрали ради построек во Дворце. На торчащих из мусора обгорелых бревнах сидело там и там по вороне. Мелькнула кошка, вороны посмотрели в ее направлении презрительно. Станислава на всю эту сложную жизнь внимания не обратила. Сразу за Михальчиками были владения хромого изменщика. Она опустилась чуть ниже, к самой реке, прошла еще шагов тридцать и остановилась. Теперь у нее была хорошая точка обзора. Сказать по правде, она была тут не в первый раз. Была ночью, была перед закатом, оба раза помня о необходимой скрытности. Сегодня она о ней не думала. Хотела, чтобы ее увидели? Нельзя сказать с уверенностью, ей просто хотелось вот так, среди ясного утра, открыто посмотреть, поглазеть на чужое отвратное счастье.

При всей своей рукастости и свободном времени, полностью старую свою, завидную, с наличниками и пристройками, хату Вася Стрельчик восстановить не смог. Да, наверно, и не стремился. Зачем дразнить гусей! Хатка в два небольших окошка, в окошках занавески, это она, Агатка, наводит уют. Забор. Забор не от людей, а для свиней. Свиной дворец мало уступает по размерам людскому. Сколько их там? Штук шесть. Пару, как известно в отряде, Стрельчик заколол штыком неделю назад. Вот откуда свежина на столе командного состава в лесу. Полторы хрюхи пошло в госпиталь. Стрельчик так умел нарубить мясо, что немецкие повара считали, что получили двух полновесных свиней, а не полторы всего лишь.

Солнце заливало идиллическую утреннюю картинку.

Отсвечивали окошки счастливого быта, посверкивали пятаки двух кабанов, что норовили выскочить на свободу, расталкивая дверные доски. Они чуяли гостью, не собаки, а все ж. Появился давешний котейка и свернулся на лавочке у входа, на самом теплом пятне. Кот был окончательным свидетельством полнейшего здешнего, противоестественного благополучия. У Станиславы заныло левое плечо. Она хотела присесть, но тут распахнулась без всякого предупреждения дверь дома. Двигаться было нельзя. Расстояние шагов тридцать, не больше. Агатка, в ночной рубахе, с голыми, подлыми плечами, с умилительной улыбкой на шепчущих какие-то ласковости губах, несла на руках завернутый в серое кулек. Он издавал привычный капризный звук. Мать положила сыночка на лавку, согнав кота, и нырнула обратно — одеваться.

Решение пришло к Станиславе внезапно — никогда бы она не смогла о таком задуматься заранее, отвлеченно. Только сейчас, при виде этого невыносимого, преступного благополучия за ее счет, она... она быстро подошла к лавке, глянула в отвратительно орущее личико с беззубым ртом и подняла задвижку на двери свинарника. После этого вернулась в тень.

По-прежнему еще полуголая мать выскочила наружу и сунула в рот крикуна капустную кочерыжку. Открытой двери она не заметила. И исчезла вновь, решив все-таки одеться. Станиславу она так и не увидела. Это было даже странно, но Станиславу устраивало. Она хотела было двинуться дальше, но что-то удерживало.

Дверка хлева отворилась. Дергая пятаком и поводя ушами, серо-грязная махина вывалила наружу — и к скамейке. Безошибочно. Двигая носом, покатила кулек по скамейке, пока он не свалился с другой стороны. Упал на спину, причем мальчик не выпустил изо рта кочерыжку.

Станислава замерла.

Хряк, упирая носом и шевеля им вправо и вперед, стал распаковывать пакет.

Станислава смотрела на свинью и на дверь, чуть переводя зрачки: успеет мать выскочить или нет.

Успеет?..

Наблюдавшая не знала, чего хочет.