На кресах всходних
Шрифт:
— Все! — сказал я, сам не зная, что говорю.
— Чего ты?
— Пошел.
Зенон, естественно, выпучился на меня:
— Куда?
— Ну не за куст же. План у меня.
Я перекинул ноги через край помоста, нащупывая прибитые сучки ступеней.
Напарник, готовый, видимо, ко всему прочему, к такому был не готов. Главное, чтобы не стал хвататься за оружие.
— Я до попа.
— Чего?
— «Чего», «чего»! Вопросы возникли. Я быстро. Вернемся — сам доложу командиру.
И я исчез.
Все великие дела делаются нахрапом.
Зенон мог быть немного успокоен тем, что меня ему будет видно, и, когда он поймет, что я действительно иду на Тройной, это его немного примирит с непонятным ходом событий. Он, конечно, настучит Витольду, и Шукеть станет требовать для меня трибунала, только теперь в воздухе что-то другое, воистину «Багратион» все спишет.
Несмотря на эйфорический характер поступка, я профессионально стерегся. Вечерело, и ни в одном окне ничего не светилось, любой свет таили внутри, чтоб на его призыв не прилетела пуля. Не думаю, что за моим пригнувшимся скольжением за плетнями кто-то следил, кроме Зенона. На всякий случай у хатки отца Ионы я застыл минут на пять–семь между липой и жасмином, ворочая башкой на триста шестьдесят градусов, больше доверяя слуху, чем зрению. Не хмыкнула ни одна собака, не стукнула ни одна калитка.
Старик был дома не один, его женщина, ворочавшая горшки в печке, даже не глянула в мою сторону: человек под вечер, да с оружием — зачем на него пялиться! Бесшумно ступая по половику, я нырнул под низкую притолоку и оказался на «его» территории.
Почему-то я был уверен, что отец Иона при моем появлении будет молиться у комнатного иконостаса, а он по-больному лежал в подряснике на постели. Голова в ореоле волос и бороды поражает величиной, руки сложены на плоском, широком животе.
— Надо поговорить, — сказал я развязно, потому что чувствовал смущение от отсутствия у меня какого бы то ни было плана.
Он молчал.
Ладно. Я сел на скамью, опершись спиной на стену, положив свой «шмайссер» на колени.
— Я от Витольда Порхневича, — сказал я очень глупо звучащую фразу, но в ней было главное — сообщение, что я не поляк, не полицай и не сам по себе, я такой вот особый здешний партизан.
Он снова ничего, но это ладно, ему и полагалось пока помалкивать, пока он не почувствовал, что говорить придется, и говорить серьезно.
За стенкой в кухне продолжались звуки мирной домашней работы. Тянуло оттуда подгорелой капустой. Это правильно. Я бы нервничал, если бы старуха куда-нибудь рванула со двора.
— Мне сказали, что вы все знаете.
Фраза еще глупее первой. Ладно-ладно, как-нибудь вырулим.
— Вы знаете, чей сын безногий Мирон, вы знаете, почему Янина сбежала от Витольда, только мне на все это плевать, я хочу с вами потолковать насчет совсем другого времени.
Он продолжал молчать, и мне стало неуютно. Вообще, было непонятно — слышит ли он меня. Глаза вроде бы открыты, это определялось сквозь полумрак. И дышит: одна ноздря издает тонкий-тонкий свист, различимый только в абсолютной тишине.
— Может, вы уже догадались, кто я такой?
Я был почему-то уверен, что он сейчас так и назовет прямо мне в лицо мое графское происхождение, но он продолжал практически отсутствовать в разговоре.
— Ладно, я подведу вас поближе. Мне бы очень хотелось узнать про события одного дня восемнадцатого года, когда сожгли дом во Дворце и поубивали там людей. Вы же и тогда жили здесь. Должны много знать.
Ноздря засвистела острее — да, я его завел, кажется.
— Так вы скажете чего-нибудь?
Глаза его закрылись, и все огромное, растекшееся по кровати тело стало как-то вдруг совсем бесполезно для меня. Что с ним было делать в таком запершемся состоянии?!
— Так ты что, мстить пришел?
— Ну, слава богу! А то я уж подумал...
— Что ты хочешь знать?
Я замялся, так ведь сразу и не скажешь.
— Я так долго и трудно сюда добирался...
Отец Иона, не поднимая век, заговорил ровно, с тихим, но полным звуком, как будто вел прищуренным глазом по крупно написанному тексту.
— Было следствие. следствием установлено, что во время кратковременного бунта были подожжены постройки имения и убиты граф Андрей Иванович Турчанинов и двое его малолетних детей. Убиты группой дезертиров, ушедших после на лодке по реке, там по пути их следы теряются. Сын Турчаниновых Александр был с непонятной целью захвачен группой...
— Это я знаю.
Отец Иона не обратил внимания на эти слова.
— То, что установило следствие, мало имеет общего с тем, что было на самом деле. Кто убил малолетних Турчаниновых, сказать совершенно невозможно. Подозревались двое мужиков отсюда, с Тройного хутора, но их уже нет в живых, и фамилии их стерлись из памяти.
Произносимый текст отдавал какой-то писаностью, или, по крайней мере, можно было подумать, что старик давно готовился его произнести.
— Так что ты, дорогой партизан, брось это дело. Вина народная тут есть... кто-то конюшню жег. Это Гунькевич, после полицай, — расстрелян немцами, когда они жгли Порхневичи. Сашка Порхневич бегал с факелом, сначала угрожал, потом, наоборот, защищал, только какая разница, если дом все равно спалили.
— А Витольд?
— Бегал с револьвером. тогда всем заправлял отец его, Ромуальд. Да и с него спрашивать было бы глупо. Он в чем-то виноват, но у него просто вышло не то, что он хотел.
Я чувствовал себя плоховато. Внутри все быстро скукоживалось, превращалось из пылающих кусков в сморщенную дрянь. Ну, нет, меня так просто не сбить. Не может все, что меня пилило и рвало изнутри, разом сдуться до такой чепухи.
— Сожгли имение, зверски убили хозяев — и никто не виноват?!
— Веришь, не веришь, но жизнь такая. Так что месть ты свою оставь, если еще она у тебя там где-то свербит. Кому ты будешь счет сейчас совать под нос?! Затянулось все, пережито совсем другой жизнью.