На кресах всходних
Шрифт:
Это еще зачем!
Я не отпустил, пусть думают — заперта.
Дернули еще раз. Опять, понятно, зря.
Там выматерились, видимо от неожиданности возникшего препятствия.
Кто-то из местных, по делу.
Так, где «ее» дверь?
Отпустив дверь внешнюю, я скользнул туда. Здесь было не заперто.
У меня уже не было времени на глубокие вздохи — скользнул внутрь. Не успел ничего подумать, обнаружил — внутри никого. Пенальчик, кровать, на подоконнике чуть светящаяся керосиновая лампа.
— Лизка! — раздался крик снаружи.
Какой-то хахаль пришел к своей девахе, надо понимать. Он отошел от якобы запертой внешней двери, подошел к ней опять, пнул злой ногой. Створка от этого должна была бы отойти. Слышно было, как ее распахнули.
Я быстро сунул «шмайссер» под кровать, сам сел на нее, стараясь выглядеть как-нибудь побеспечнее. Что я делаю тут, в этой комнате?
По коридору раздались шумные шаги.
— Лизка!
Не куда-нибудь идет, гад, — сюда! Дерг за ручку — и застыл в проеме.
— Ты кто?
Я потупился. Я узнал его: Гришка Сивенков, старший сын гражданского коменданта. Он меня узнал вряд ли. Просто, когда я его видел и имел возможность рассмотреть эту хамоватую личность, он меня рассмотреть не имел возможности. Или все же имел. Если он меня совсем не знает — не захочет ли поднять тревогу? Лучше мне предъявиться, это избавит молодого негодника от ненужных сомнений.
И я сказал ему, кто я.
Гришка не сильно удивился и, правда, совсем не обрадовался. Мой визит был ему ни к чему.
— Ты к отцу?
— Нет.
Он замолчал и напрягся. Конечно, Сивенковы теперь обеими лапами за советскую власть и Красную армию, но живут в логове и живы только потому, что выполняют существующие в логове правила. Мой визит — это нарушение всяких и всяческих правил. Не предупредил, зашел не с той стороны.
— У меня дело, — сказал я, потому что уже надо было что-то сказать.
— Ко мне? К кому?
Не давая ему понять, что приперт к стене самыми простыми его вопросами, я перешел в наступление:
— А тебе не все равно?
— Да все равно, да все же...
Понятно, чего он боится: вовсе не странности моего поведения, а того, что Витольд начал какую-то игру тут, во Дворце, в обход Сивенковых. И вот он случайно меня застукал на обходном маневре.
— У меня дело к хозяйке этой комнаты.
Он остолбенел:
— К Лизке?
Вот тут я остолбенел. Оказывается, Лизка...
— Ну, да.
Он расплылся вдруг в широкой, одновременно наглой и дружественной улыбке:
— Я сам эту дуру ищу. Там отжим полетел, надо вручную, а она бродит незнамо где. Прачки они...
Я продолжал узнавать все новые подробности из жизни моей графинюшки.
Гришка снова расплылся:
— А ты как — по личному делу или задание из леса?
Совершенно не представляя, что в данной ситуации ответить, я молчал. И тут началось что-то для моего сознания невообразимое. Гришка Сивенков стал распространяться о том, как принято было раньше и как можно по сю пору попользоваться прачкой Лизкой. И углубился в прошлые свои мальчишеские годы, когда все подобное осуществлялось с лихостью и нередко. Очевидно, он очень ценил в себе свойство жеребячьего молодечества, любил им прихвастнуть и радовался любой ситуации, когда с этим можно было показаться перед новым человеком.
Я молчал, каждое новое сообщение меня как будто опутывало, хотя я все время порывался к тому, чтобы как-то физически прекратить непрошеную речь. Сивенков же мое покачивание на койке, полувставания и закатывающиеся глаза принимал, видимо, за реакцию наслаждения похабством и только все более развязывал язычище своего баснословия.
Это могло бы продолжаться сколько угодно, но тут он сам вдруг заорал:
— А-а! ты здесь!
Он сдвинулся, и я увидел, что за его спиной в коридоре стоит, и неизвестно, как долго, невысокая, похожая на бочонок женщина в сером платье и мужских башмаках, с бессмысленными, улыбающимися глазками на круглой голове, в лучах морщин. Выражение лица не до конца идиотическое, но с явным уклоном в эту сторону.
— Лизка, скажи, Лизка, а! — хотел Григорий Сивенков принудить женщину к вечеру совместных воспоминаний.
Я нырнул рукой под кровать и вынырнул, как можно догадаться, с автоматом в ней.
Это почему-то не удивило и не расстроило говоруна.
Я встал.
Вот тут только он что-то заподозрил.
Держа «шмайссер» магазином кверху, я ударил его в лоб.
Убить его мне бы не составило труда, но надо было подумать о «Лизке».
Промелькнул в голове план — забрать ее с собой, и прямо сейчас, в отряд, но это было настолько невыполнимо, что я сел на кровать.
Мама подошла и села рядом.
Глава семнадцатая
— Пошли, скорее! Ты что, не поняла, что это было?! А может, и хорошо, что не поняла.
Янина шла быстро, одной рукой держала руку Сары, другой поправляла все сползающий с плеча рюкзак.
Собирались быстро, пока он не очнулся. Она не будет против, если он вообще не очнется.
Чего-то подобного надо было ожидать. Склизкий он, Коля-Николай. Разжалобить пытался разговорами. С матерью жил, так немец, видишь ли, прикладом сломал ей ключицу, когда дом обыскивал. Так и не зажило у нее, мучилась старушка, маялась, пока месяц назад не прибрал ее Господь. Господу, может, и есть дело до нее, и он несчастной старушкой займется, а ей его, сынка мразного, жалеть не хочется.
Да и врал, наверно, про мать.
А если и не врал — какая разница!
Шли быстро, Янина несколько раз оглядывалась, — боялась, что из-за стираных простыней, которые вечно висели перед бараком, — такой вот чистоплотный барак железнодорожный, — появится, шатаясь, корявая фигура Николая, а по физиономии кровь течет, и он ее размазывает страшными руками.
Он часто не ночевал дома, работал с разгонами, и в те вечера, когда они оставались одни, Янина отправлялась подработать, а то и украсть какую-нибудь корку, потому что слишком уж впроголодь жилось им на холостяцкой квартирке. Бабка Юстина, та толстая, с бельем, пару раз приносила тарелку пустоватого супа. Одну на двоих; было понятно, что и это отрывает от ртов своей мелюзги. Спасибо, добрая полечка.