На кресах всходних
Шрифт:
Казалось бы, даже слепому и неумному человеку должно было прийти в голову: не от хорошей жизни немцы вдруг пошли на такой широкий жест в сторону патриотической части белорусского населения. Из прилагавшихся бумаг следовало, что основным вопросом, что должен быть рассмотрен на конгрессе, будет вопрос о независимости белорусского государства.
Наконец-то!!!
Все следующие дни он пребывал в состоянии тихого внутреннего сияния, в душе, которая еще недавно казалась ему выжженной угольной ямой, переливались оптимистические краски, и он даже несколько раз укромно плакал. В один из таких моментов его застала Данута Николаевна с рассказом о вызове в гестапо. Сначала какая-то цепкая ледяная лапа хватанула его за сердце, но вскоре отпустила.
Вот видишь, сказал он дочери, разобрались ведь. Маслов — редкостный тип матерого агента-диверсанта-вредителя с тройным дном. Как он умудрялся при всех властях быть не просто на плаву, а в таком авторитете? Досада властей на него имела право быть страшной, и Дануту, как пособницу, вполне могли бы порешить, не рассуждая. Но ведь разобрались.
Данута Николаевна в свою очередь заплакала: а Адам?!
Он обнял ее за плечи и продолжил стараться быть объективным. Да, пуля была немецкая, но ситуация-то случайная. Никто ведь преднамеренно ангела нашего не казнил. И ты, дочка, иди работай, есть долг наш перед ней, властью. Мы уже никогда не получим полного счастья, но трудиться во имя надежды — тоже жизнь.
Данута Николаевна хотела еще попытать батька своего про слухи, что стронулся фронт и во все щели полез красный демон, но пожалела отца. Пошла стирать и штопать его рубашки. Втайне она считала, что никто из вызванных на съезд белорусских мужей доверия не явится, и отчетливее отца она видела паническое лукавство оккупантов. И не могла она простить смерть сына той самой нерассуждающей немецкой пуле.
Самый разгар операции «Багратион», армии красных фронтов неодолимо надвигаются на белорусскую столицу, а господин фон Готтберг, сменивший на посту начальника генерального округа «Белоруссия» незабвенного господина Кубе, решил перейти к широким политическим жестам.
Конечно, Николай Адамович не был наивным и слепым человеком, но в душе у него на все сомнения был один ответ — пусть!
Что-то похожее на гибельный восторг зашевелилось под волнами патриотического сияющего мечтания в душе пана Норкевича; все аргументы были в пользу того, чтобы скрыться под Зельвой, в подполе у супруги, и дождаться закономерного и, видимо, неизбежного исхода, но что-то болезненно восторженное поднялось из тех самых глубин и начало диктовать другую линию поведения.
Данута Николаевна, не споря с отцом по существу, выдвигала боковые аргументы: как же ты поедешь — сплошь жестокая партизанщина!
Поезда ходят. Пусть не пассажирские, найдется место для одного старика и в солдатской теплушке. Тем более с такими бумагами; как было сказано — приказ пропускать всюду и доставлять бесплатно.
Оставив плачущую дочку, он отбыл, помахивая старым кожаным саквояжем, на вокзал, где ему велено было ждать транспортной помощи. Странно, но настроение было приподнятое, и даже мысли о драматическом характере события куда-то отступили. Верилось вообще в какие-то фантастические вещи — что конгресс каким-то образом послужит развороту военных событий, напирающие фронты отпрянут, устыдившись своей железной нахрапистости. Тучи танков замрут, давая белорусам сказать нужное слово в историческую минуту. Ведь в самом деле, не может же такое грандиозное событие, как Всебелорусский конгресс, оказаться просто химерой.
На вокзале его подсадили в довольно удобно оборудованный вагон, где уже на лавках сидело человек пять-шесть, оказалось — делегаты от гродненского, лидского, новогрудского отделений Самопомощи. Настроение еще более просветлело. Одно дело — в одиночку мыкаться и пробираться, другое — попасть в русло могучего организационного потока.
— Вы меня не узнаете, Николай Адамович? — почти сразу подсел к старику молодой мужчина в хорошем, чуть великоватом черном костюме и заломленной назад европейской шляпе с прямыми полями.
— Нет, — улыбнулся Николай Адамович, хотя что-то знакомое, кажется, мелькнуло во внешности.
— Моя фамилия Порхневич, Вениамин Порхневич.
— Ах, да.
Разговорились.
Несмотря на молодость, Вениамин уже сделал некоторую карьеру в организации. С гордостью рассказывал, какой суровый отбор пришлось пройти, чтобы попасть в число делегатов съезда. Желающих поехать было очень много — такой подъем! Учителя школьные, работники администраций, журналисты и особенно много народу из числа членов добровольческих формирований. Все отобранные самими белорусскими комиссиями кандидаты согласовывались с немецкими полицейскими органами. А как же!
Николай Адамович не стал осаживать молодого, горячего активиста сообщением, что ему лично удостоверение делегата просто вручил немецкий гауптман.
— Ну, поехали, — улыбаясь, сказал Вениамин, когда паровоз осторожно дернул состав.
Ехали долго, что легко было понять: не так просто обеспечить безопасность: разговоры о партизанской активности были не просто разговорами. «Багратион» очень возбудил активность лесных соединений, они накинулись на железнодорожную сеть страны, как саранча на лесопосадки. Лежа ночью с открытыми глазами, Николай Адамович постоянно слышал взрывы и перестрелки. И опять-таки настроение его не падало. Почему исторические перемены в жизни народа должны приходить без мук и жертв? Надо заплатить, иногда и много заплатить, чтобы что-то получить.
В Минск прибыли 26-го под вечер. Моросил легкий дождик, но и он ни в малейшей степени не портил общей бодрой картины. Делегатов с Гродненщины встречал Здислав Романовский, один из членов оргкомитета, ему надлежало помочь в расселении, мест в гостиницах уже не было, количество участников было громадным, но удалось договориться с частным сектором.
Вдруг выяснилось, что одновременно со встречей провинциальных делегатов в районе вокзала происходит и еще одно мероприятие. Его главными участниками были немецкие полицейские. Группами по нескольку человек они с винтовками наперевес бегали по перрону, слышалось то там, то там: «Хальт! Хальт!» Над крышей вокзала тускнела красная полоса заката, блестели мокрые каски и винтовки. Делегаты стояли маленькой, сдержанно беседующей группой, кто-то пытался закурить. Массированное, раздраженное движение вокруг мешало. Но вдруг прекратилось. В конце перрона можно было увидеть, как немцы, с руководящими возгласами орудуя прикладами, заталкивают в проем между зданиями группу, судя по одежде, рабочих.
— Идемте, — улыбнулся Романовский.
Когда делегаты покидали перрон, раздался залп. Конечно, все всё сразу поняли, но особо негативного действия эта сцена сурового наведения порядка на гостей столицы не оказала. Расстрел — что ж, не нарушай правил, ведь давно и всем известно: немецкий порядок справедлив, хотя и безапелляционен. Не хочешь, чтобы тебя расстреляли, — не делай того, за что расстреливают.
Вениамин даже попытался сформулировать эту мысль. Его поддержали, пусть не активно, но согласными вздохами. Николай Адамович тоже вздохнул. В самом деле, когда миллионы большевиков на тысячах танков таранят немецкий фронт, то возмутители спокойствия в тылу должны быть готовы к тому, что их не будут гладить по головке.