На кресах всходних

Попов Михаил Михайлович

В таборе был переполох, но при этом все говорили шепотом. Я пересек его, по инерции оглядываясь и оценивая. Нет, нипочем им не уйти от прибывшей зондеркоманды. Там ведь не просто лютые люди, а и ученые по специальной части. Они и в лесу ориентируются лучше любого партизана, и вооружены так, что подумать лишний раз неприятно, и приказ имеют вполне конкретный: полное истребление. Вот я от края леса долетел сюда за каких-нибудь двадцать минут, им понадобится не намного больше.

Витольд, чтобы показать Бобрину, Шукетю и регулярно снабжаемой доносами бригаде, что он слушается приказов, свои вооруженные взводы — Рамазана, Буткевича и остальных, кто в непосредственном подчинении, — провел дальше, к самой линии болот, поставил как бы на полпути к тому краю пущи, что ближе к Гибуличам. Но, однако же, застрял, хотя проходы меж болотами были отлично разведаны: иди атакуй, радуй командование дальше.

Нет, сидит.

Бобрин мается животом, весь желтый, а Шукеть в одиночку не может перешипеть всю партию Порхневичей. Копытко подгавкивает сбоку, но кто вообще его принимает в расчет. Взводные, я так подозреваю, выжидают. Но при виде такого документа, что жжет сейчас мне брюхо под тельником, скажут свое слово. Уважать мы вас, Витольд Ромуальдович, уважаем, но война есть война, и на войне надо слушаться того начальника, который главнее.

— Стой!

Ох ты! Зенон! Самого Антоника я обошел, а тут...

Ствол ППШ смотрит мне прямо в грудь. Только бы не задумал обыскивать: придется что-то предпринимать.

— Пошли.

— Ну, пошли. Не хочешь спросить, где я был? А я скажу.

— Почему ты не спросишь, где я был?

— Спросят.

— Хороший ты парень, Зенон.

— Знаю.

— Только возьми себе на ум: если б я был дезертир, чего бы я сюда теперь притащился?

— Мне чего об этом думать? Придем, спросят, расскажешь.

Мудрая позиция. Такую не объедешь. Как он мог знать, что я здесь пойду?!

— А у меня большая радость, Зенон.

Молчит.

— Я ведь не просто так бегал на Тройной, а после уж во Дворец.

Молчит, но заинтересовался точно.

— Мать свою я нашел, представляешь?

Он ничего не сказал, но в его молчании отчетливо послышалось: что-что?

— Чего непонятного? Во Дворце живет мать моя родная.

Свои прямые обязанности разведчик Зенон выполнять не перестал, но я теперь точно знал: частично он уже сбит с толку. Только зачем это надо? И противно вдруг стало. Я, как самый поганый блатной, пытаюсь разыгрывать мамочкину карту, взять на слезу парня, на душевный трепет. Вот, Елизавета Андреевна, едва обрел я родную душу и тут же пускаю в поганый оборот — да, собственно, ради чего? Задавить мне, что ли, этого мелкого Порхневича, пока никто не видит! Для моих дел лучше явиться к штабу не под конвоем. Но парень-то хороший.

Макарка!

Снимая все эти кружения мыслительные, появился товарищ мой и кинулся обниматься.

— Ты что, Макарка?

— Соскучился.

Злой глаз на Зенона.

— Они говорят — ты убежал.

— Вот он я, Макарка, наоборот, прибежал.

Среди стволов впереди замелькало: палатки, шалаши, люди.

— Стой! — приказал Зенон.

— Все в штабе, — сказал Макарка. Ему положено все знать, вот он все и знает.

Я почувствовал, как мой конвоир снимает у меня с плеча мой «шмайссер». Да бог с тобой, бери, конечно.

— Макарка, — это он моему лучшему другу, — побежи сказать там: я его привел.

Смотри-ка, ничего никто не знает здесь про мое письмо, а отношение ко мне такое, будто знают.

Что там происходит в штабном шалаше, я легко могу себе представить. Дилемма у них, и Витольд на пальцах объясняет тем, кто уже все понял или еще недопонимает, в чем она.

Макарка обернулся мигом:

— Велели вести.

Собственно, не шалаш, а навес, только частично, с боков, прикрытый брезентовыми простынями. Подходи кто хочешь, слушай; правда, взводам дан приказ быть по краям позиции, выполняют. А Макарка прокрался, залез на дубок, затаился на нижней ветке.

Я сразу понял свою огромную удачу: Витольд и Бобрин сидели на разных краях стола, так выражалась, видимо, существующая меж ними оппозиция. Ближе к отцу-командиру прочие Порхневичи — Тарас, Михась, Анатоль, сын Доната Яська. На другой половине, рядом с Бобриным и Шукетем, — Копытко, Буткевич, Рамазан. И я подумал: это удобно. Именно таким словом — удобно. Сам себе пока не расшифровывая, что подразумевается под этим мирным вполне словом.

Меня ввели в тот, видимо, момент, когда Витольд Ромуальдович излагал суть ситуации. Он посмотрел на меня с какой-то скукой, я ждал от него более жаркого отношения. Я себе понавыдумывал, что он видит во мне какую-то загадочную и опасную личность, а тут скука.

И это тоже было — удобно.

Или, наоборот, опасно. Сейчас мигнет: отвести за те сосны и шлепнуть!

Быстрый допрос.

Нет, он получится, господа вельможные Порхневичи, неожиданно для всех вас чуть длиннее, чем могло предвкушаться.

Может, меня бы и не расстреляли, но я не хотел испытывать судьбу.

— Что? — спросил Витольд, и все вместе вперились в меня взглядами, когда я в ответ на вопрос «куда это и к кому бегал во Дворец?» сразу врубил им про расстрелянных парашютистов, про майорскую форму, про поляков, которые подвернулись им под ноги и расстреляли делегацию.

Повалил обмен мнениями.

Можно было понять, что в отряде была информация о десанте, и даже о полномочиях его. Догадывались, что командовать Витольду после этого будет сложнее.

Такие, как Копытко и Бобрин, а особенно Шукеть, расстроились — им хотелось уже под твердую, однозначную руку.

— Поскольку полномочия десанта и этого майора нам неизвестны, — неожиданно громко сказал Витольд, силою перекрывая ропот разговоров, — будем действовать, как подсказывает нам ситуация. Где Антоник?

— Еще не вернулся, — доложил Зенон, — Якусик докладает, немцы чинят мост, потонул в реке один броневик.

— Потонул? — удивился Тарас и другие вместе с ним.

Зенон чиркнул себя ладонью по голенищу, показывая, что только гусеницы и колеса.

— Повторяю, что уже говорил: отряд делить нет никакого смысла. Если Рамазана отправить на Гибуличи, то смысла нет с одним взводом, и все равно все минометы придется отдать. И это все равно что...

Рамазан решительно подвигал широкой нижней челюстью и нахмурил брови: его это задевало; но и возражать он не мог: с одним взводом на станции делать нечего.