На кресах всходних
Шрифт:
— А ежели весь отряд... — Витольд понизил голос. И все понимали, что он хочет сказать: в гражданском лагере одни трупы.
— Извиняюсь, — сказал я.
Витольд опять посмотрел на меня со все той же скукой: что же с тобой, подозрительным таким, делать? Каждый человек сейчас на счету, и доверия к тебе никакого. Под арест — опять-таки каждый человек на счету.
Я молча достал из-за пазухи обгорелый конверт и положил перед Бобриным. Начальник штаба сидел с очень плохим видом, ему в брюхе, видимо, было нудно. Логика рассуждений командира приводила неизбежно к тому, чтобы нарушить приказ бригады, а за это — трибунал.
Появление письма обрезало все разговоры. Новый взгляд, брошенный на меня Витольдом, был без скуки. Я, глядя ему точно в глаза, сообщил:
— По приказу товарища майора в руки начальника штаба.
Они, родные, и не представляли, чтобы тут могло быть нечто, что неподвластно пану командиру. Даже сам Бобрин удивился. Он готов был уже и отказаться от персонального права на письмо ради сохранения единства руководства, но Шукеть подпихнул его под локоть — не дури, читай!
Бобрин почему-то покосился на меня. Нет, я всего лишь доставил. В сторону Витольда не глядел, боясь явно, что как-нибудь не сдюжит невольного противостояния.
Достал неуверенными пальцами из горелого конверта лист в полной бюрократической сохранности. Развернул.
Шукеть что-то прошипел, нехорошо стрельнув взглядом в Витольда. Господи, у меня в союзниках эта шершавая ящерица!
Командир все понял, он начал подниматься, чтобы как-то вмешаться в развитие ситуации.
Глава двадцать третья
Облава!
Сразу в три свистка ударили на том конце базара. Он, как и гродненский, располагался недалеко от вокзала, на широком вытоптанном месте: с одной стороны — рельсы, с другой — как лучи от восходящего солнца, расходятся несколько кривых репейниковых переулков. От свистков и немецких лающих команд народ взбурлил, каждый кинулся сразу в три стороны, одновременно хватая самое ценное с воза, своего или чужого, бабы заголосили, мужики заматерились — словом, хаос.
Янина теперь уже была девушка битая, а нервы она себе отменила, как ненужное при нынешней жизни. Схватила Сару за руку, запрыгнула легкой ногой на перевернутое ведро и оценила ситуацию. Основное наступление шло со стороны вокзального здания. Немцы шли цепью, собаки рвались с поводков и перепрыгивали рельсы. Казалось бы, можно отступить в один из переулков. Глупая мысль: краем глаза Янина увидела переднее колесо мотоцикла, торчащее из одного такого переулка. Значит, и в остальных припасено.
Кого ловят? Какая разница, спасаться надо на всякий случай всем.
На первый взгляд путей к отступлению не было. А на второй взгляд — вот он, пожалуйста. Между вагонами состава, что начинается прямо в десяти шагах, и заборами придорожных хаток можно просочиться. Уже какой-то дедок туда наладился, ковыляет, припадая на костыль. Мы его обгоним.
При всей своей умственной заторможенности бегала Сара как лань. Девушка и девочка сразу же обогнали старика и помчались, время от времени цепляясь за концы шпал. Глухая стена вагонов стояла справа, слева за бесполезными низенькими заборчиками чахлые огороды, там не спрятаться.
Немцы сообразили, куда происходит утечка, сильная трель полетела по искусственному коридору. Янина припустила сильнее, хотя, казалось бы, куда там сильнее.
Сзади прозвучал выстрел. Янина успела подумать: хорошо, что старик у них за спиной, перекрывает особо въедливому фашисту обзор.
Еще один выстрел. Инстинктивно наклонившись, Янина неожиданно уперлась в непонятную преграду, сверху посыпался страшный иноплеменный смех. Оказалось — вагон с солдатней. По пояс голые, в пилотках, пьяноватые или просто веселые фрицы. Один, схватившись сверху за перекладину, что перекрывает зев вагона, подъехал под нее снизу и вытянутыми ногами перекрыл дорогу бегущим аборигенкам. Их испуг и растерянность были поводом для многоголосого веселья.
Янина мельком оглянулась, старик их нагонял. Она цапнула Сару за шею, наклонила с силой как можно ниже, и они на четвереньках почти проскользнули под игривым сапогом. Янина раскровянила колено и ладонь. Сзади раздался звук падения и снова взрыв хохота, а потом немецкая ругань.
Старик получил в спину и повалился, выбросив костыль далеко вперед, как бы указуя путь. Янина прыгнула в ров, что теперь шел вдоль полотна. Сара осталась стоять, прижавшись спиной к вагону. Пуля выковырнула щепу из шпалы у нее под ногами.
— Иди сюда!
Пришлось вылезать, хватать за рукав и вместе по новой бросаться в ров. На четвереньках по дну, а там под ковыльной травкой, которой порос ров, и всякой неудобной, колючей мусорной дрянью.
Стрелять перестали.
Состав дернулся и лязгнул вагонами.
Вылизывая одну руку и таща второй девчонку за собой, Янина выбралась на другой край — заметила узкий просвет между двумя участками. Заборы, плетенные наполовину из веток, наполовину проволочные, местами сделанные из старых дверей и прочего подручного хлама; колючки и сучки хватали за полы юбки, за рукава жакета. Пригибаясь, просунулись в глубь участка, там жара, паутина, лопухи, сирень, жасмин, можно затаиться. Хозяйского дома практически не видно. Да и участок, кажется, заброшенный. Окна мертвые. Проверять не будем.
Похоже, оторвались.
Ничего, Сара-Серафима, ничего, нам уже немного осталось. Совсем немного. Выберемся из этого нервного Скиделя, а там, пообочь лесочков и посадочек, к нашей родимой Пуще. Она не выдаст.
Глухое здесь место, даже собаки не брешут. Это объясняется просто: немцы их всех перестреляли. Как приедут на окраину с обыском, псы ярятся и получают от власти пулю в пасть.
Они шли медленно, осторожно. Переулок кривой, под заборами уже разрослись репейники, даже сами улицы поросли мелкой муравкой, только колеи белые. Колодец. Сядь, Сара, напьемся. Ведра нет. Ладно. Как они сами-то — приносят ведро и привязывают каждый раз?
Посидим.
Тепло. Я четыре картошки успела схватить, распалим костерок где-нибудь поглубже в лесу, в золе сготовим.
Они сидели довольно долго, минут двадцать. Тихая, пропитанная пчелами тишина. Доносятся звуки, по которым ничего не понять, звякнуло, кто-то тяжко вздохнул. Конь? Едой ниоткуда не пахнет. На работу мы здесь наниматься не будем. Хватит. Осталось две ночевки, в худшем случае три.
Встали и не торопясь пошли вон из города. Переулки попадались все такие же: штакетники, плетни, проросшие кустами черной смородины, и поречки, затаившиеся в глубине дворов дома. Кто-то наверняка где-нибудь тут засел, но уж наверно сильно напуганы. Облаву и стрельбу отсюда хорошо было слыхать. Сидят по домам и носу не высовывают, и их можно понять. Дела у немецких гадов идут плоховато на фронте, вот они и впадают в бешенство тут, в тылу, любой им кажется партизаном или подпольщиком. Когда месяц примерно назад Янина с Сарой тронулись из Сопоцкина, атмосфера была совсем другой, а теперь такое впечатление, будто каждому немцу дали пинка невидимой ногой и он только и высматривает, на ком бы выместить злобу.