На кресах всходних
Шрифт:
Мысль отца Ионы приняла возвышенный и даже вдохновенный настрой — он думал, что соединение духовное с Господним замыслом возможно не только на горах в пустынных местах или в скитах чащобных, но и в таких вот праздничных, обласканных солнцем аллеях, к небесам земным приводящих.
Первое изменение в благостном миропорядке пришло через слух. Среди легких звуковых искр, окружавших его, он выделил, и с неудовольствием, одну тяжкую ноту. Как будто камень кинули в натянутую сеть. А потом еще — и вот уже где-то работает одна непрерывная и, кажется, растущая нота.
В небе, сколько ни присматривайся, одно
Но может гудеть вон та точка под ним.
Что это? Отец Иона догадался сразу. В старинные еще времена он чуть ли не первый прибежал на лесную поляну за Сынковичами, когда там приземлился отставший от воздушного пробега самолет капитана Кондакова, сотрудника самого Уточника.
Самолет.
Это нарушало вдохновенную отрешенность мира, но любопытно будет взглянуть. Летело низко.
Отец Иона вышел из строя аллеи, опустив свой ящик на землю, уставился на небо. И почти сразу у него возникло странное чувство, что приближающийся самолет также видит его. И летит прямо сюда, где стоит в росе и улыбается непонятно чему отец Иона.
Да, правда, самолет снижается.
Собирается, что ли, поздороваться? — усмехнулся старик. Но почему-то был польщен: для сердца радостно, что тебя кто-то небесный признал и собирается приветствовать.
Отец Иона снял клобучок, обнажая обросшую длинными пегими прядями голову, дабы и сверху были видны его вежливость и добрая воля.
Звук стал объемным, он шел не только сверху, но и появился внизу впереди. Отец Иона опустил взгляд и увидел, что к нему быстро приближается узкий и очень сильный дождь, капли просто выбивают фонтаны песка из земли.
Понять он ничего не успел, предпринять — тем более, «дождь» пролетел буквально в полуметре, разорвав двумя попаданиями короб с одеянием и святыми дарами.
Оторопь взяла старика и даже не давала повернуться, чтобы глянуть — где он, этот сумасшедший на крыльях.
Неприятный, слишком не свойственный небесной сфере звук авиационного мотора как бы расплющился за спиной на невидимой плоскости, а потом стал снова собираться для сосредоточенного звучания.
Старик обернулся.
Он возвращается!
И сделает сейчас то же самое!
Отец Иона с трудом оторвал взгляд от разрастающейся ноющей точки в небе, поглядел на свое имущество — оно было... не спасти, впору спасаться самому! Надо бежать. Почему-то первой явилась мысль — бежать вправо, в поле, там, в таком широком месте, мелким пулям его не найти, но вторая, быстро сменившая первую, толкнула под деревья. Самолет стал стрелять в тот момент, когда отец Иона рухнул объятиями на шершавый ствол. Очередь прошла со звуком тупого чмоканья где-то в полуметре над его головой.
Старик начал быстро молиться: «Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя, грешного!»
Две мысли суетно клубились, перебивая слова молитвы: «за что?» и «кто это?».
В третий раз «фокке-вульф» зашел перпендикулярно к лесу. И точно попал в тот тополь, за которым рвало от страха старого священника. Особо почему-то ужасала мысль о том, что этому, наверху, точно известно, где находится отставной поп Иона, что он не случайно, а специально послан или сам вызвался, чтобы совершить наказание. За что, Господи?!
Старик после этой небесной
С одной стороны, войны все вроде ждали, но своим реальным явлением она всех удивила. Война — это было нечто происходящее с шумом в небесах; с запада — то правее, то левее лесного закута, то прямо над ним ползли бригады страшных крестов: бомбардировщики добирались до работы. Уже на третий день война оказалась восточнее Порхневичей. Никаких боев на тех рубежах, куда гоняли местные телеги для фортификации, и не было вообще. Вернувшиеся с выпученными глазами Михальчик и Крот невразумительно рассказывали о том, что там происходило. Понять ничего нельзя было, «бесопорядок» был не только на земле, но и в башках рассказчиков.
Гражина, а вслед за ней и все прочие бабы тихо заголосили о сынках, забранных в войско. Это в его сторону каждый день по пять раз ползут по воздуху крылатые склады с бомбами.
Старики морщили лбы, нынешний германец радикально отличался от прошлого. Тогда в войне была неподвижность, упертость: закопались в землю и постреливаем. Сейчас все двигалось, обходило со всех сторон, проносилось над головой. Глядь — а уже Минск взяли. Минск — далеко на востоке, туда почти никто не собрался съездить за полтора года советской власти, а теперь уж и не съездишь.
Все лето как будто в тихой лихорадке, в постоянном прислушивании. Косишь ли траву вдоль Чары, окучиваешь ли бульбу, нет-нет да и разогнешься с замиранием — не явились ли уже?
Как там Веник? — нервничали Гражина и Янина. Если в семье много детей, то сильнее всего любят того, кто в большей опасности. Плакали по красноармейцу Василю. Плакали бабы и по Вениамину, он был в Волковысске, а его, судя по обрывкам слухов, «бомбировали». А теперь ловят комиссаров.
Поехать посмотреть?
Да, говорят, за Сынковичами, на том самом голом поле, теперь немецкий аэродром, все перетянуто колючей проволокой, вышки и пулеметы на вышках.
— Поезжай! — требовала Гражина, ее молча поддерживала старшая дочка.
Витольд даже не отвечал. Веник не комиссар и слишком мелкая фигура, чтобы именно в него попала бомба. Отсидится в лавке, как и все отсиживаются.
Витольд чувствовал отношение жены, и особенно Янины, но знал, что ведет себя правильно. Шляться туда-сюда, когда повсюду ставят посты и глядят на дороги сквозь прицел пулемета, опаснее, чем сидеть на одном месте.
Мнение народа было неопределенное, как почти и всегда. Но дед Сашка заволновался, и Целогуз с Дубовиком тоже. Они полностью отставили свои властные привычки, развязность перешла в опасливость. Старались заглянуть в глаза тем, кому уже успели как-то нагадить, угощали табачком, норовили покалякать по душам. Их не шугали: еще было невдомек, чем все обернется. А вдруг полномочия выборных подтвердят? Ловят все больше ведь военных партийцев, этим сразу очередь поперек груди — такие ходили бодрящие многих рассказы.