На кресах всходних

Попов Михаил Михайлович

Витольд часто наезжал к Сивенкову. Тот рапортовал: ничего не происходит, народ затаился, до урожая еще время — урожай все покажет.

Кивляки, как всегда, тихо обижались. Малую мельницу никогда не простят. Над Лелевичами изгаляются как могут.

— Спрятать ты их спрятал, да им не дышится вольно.

Витольд не поленился, скатал на малую мельницу. Лелевичи правда были мрачны. Они привыкли бояться привычного зла — большевиков и еще не знали, насколько хуже может оказаться зло новое — германец. Доходили сведения от родственников и просто от людей из генерал-губернаторства. Поляки имели там прав меньше, чем дойный скот.

На прощание Здислав Лелевич, медленно двигая тяжелой нижней челюстью, зачем-то

дал очередную клятву верности Витольду — мы в твоей власти полностью, пан Порхневич. Было видно, что про себя тихо злится, будто слова эти были какой-то дополнительной путой на его воле.

— Есть! — крикнул утром на ухо Витольду Ромуальдовичу Анатоль, ловкий племяш был назначен разведчиком над Гуриновичами, ведь было понятно, что если явится власть в каком-нибудь виде к ним сюда, то остановится в Гуриновичах, в школе.

Так и вышло.

— Зовут Гапан, Иван Иванович.

Проснувшийся хмыкнул: вот те и немец!

— Сам из городских, говорили — из Ружан.

Витольд Ромуальдович похвалил парня — справный; он да Василь, ну, еще Зенон, еще один племяш, — вся надежда на таких. Только где он сейчас, Василь, под какими бомбами.

Так и оказалось — прислан Иван Иванович, кажется, из Кореличей, там был штаб местной «орднунгшиденст», «службы порядка», а по сути, явился как черт из табакерки. Полный, всегда бодрый, с мелкими глазками, острым черепом, на вершине которого торчал мокрый от пота оселедец, и с ласковым голоском пан Гапан. С ним в телеге привезли четыре красноармейские винтовки, железный ящик с патронами и еще один ящик, оказавшийся сейфом для документации, и две советские каски с намалеванными на лбу желтой краской ярыловскими крестами. Одет Гапан был в длинную, как у красных маршалов, шинель мышиного цвета и шапку-кепи, на австрийской манер времен прошлой войны.

Имел он добродушный вид, но решительный характер. сразу поймал каких-то пробегавших мимо хлопцев и велел разгрузить подводу. Потом пошел в дом, что соседствовал участками со школой, там жили тихие, вечно согнувшиеся, чуть ли не горбатые Хамицевичи, и сказал, чтобы ему дали бабу — готовить и прибираться. Будет платить, но как — пока не уточнил. Даже не поинтересовался, есть ли подходящая баба. И все это без крику, без пужалок, простым, ровным, ласковым, но безапелляционным голосом. Что будет, если ослушаться? А никто не попробовал.

При формировании полицейской части он поступил так же, как и с теми подвернувшимися пареньками для разгрузки. Просто ходил по дворам, ходил, расспрашивал про всякую ерунду и рады ли господа крестьяне наступившему порядку, ткнул пальцем в Митьку Гунькевича (когда-то спалил барскую конюшню), а потом в Стасика Касперовича, мужиков лет под пятьдесят: завтра явиться в стационарный пункт охраны порядка — так теперь называлась школа — за получением оружия и обмундирования. Чем ему глянулись именно эти двое, понять было нельзя, только попал он в самую точку — самые рядовые, обыкновенные, чуть пьющие, но в разуме дядьки. Оба немного недовольные жизнью, сварливыми, старыми женами и гугнивыми внуками — а тут совсем новая постановка и амбиция. Германец — он невидим, он только в небе гудит и проволоку натянул где-то там, совсем на окраине привычной жизненной территории, а власть, паек и прочий шоколад — сразу и вместе с подтверждающей винтовкой, и все из рук Ивана Ивановича.

Явились.

Гапан ощупал их сначала взглядом, потом помацал за плечо одного, за предплечье другого, немного, как коней, только рты не велел распахнуть. Оба были с легкого похмелья, как следовало по замыслу Ивана Ивановича, у него был очень определенный взгляд на свое будущее войско. Порвал прямо при них простыню и велел им сделать повязки на рукав.

— Стрелять умеете? Научу. У той липы будет тир. А сейчас обед, вот и поговорим.

Иван Иванович был человек

добродушный и разговорчивый, в ожидании плана реквизиций, который должен был воспоследовать из Кореличей к окончанию уборочных работ, он любил посидеть у себя в «кабинете» за стопкой и поразглагольствовать о предметах самых разных и в вольном стиле. Гунькевич с Касперовичем видели его доброту и простоту, но не спешили расслабляться — начальник он и есть начальник. Присутствовали тихо, поставив неудобные винтовки меж колен, пользовались при выпивании и закусывании одной только рукой, вторая постоянно лежала на зброе.

Про Гапана блуждало много россказней, наверняка были среди них и правдивые. Например, почему бы не быть правдой истории про его растрату в самом конце сорокового года, когда он был директором лесопилки в Ружанах? Теперь это называется так: пострадал от советской власти. Сам об этом не вспоминал, вспоминал о другом: в былинной форме излагал своим подчиненным и тем мужикам, кого удостаивал чести приблизить к себе, повесть своего краткого, но, кажется, бурного участия в истории «Полесской сечи». В первые месяцы войны огромная, может быть в полторы стрелковые дивизии, банда украинцев и белорусов под поощрительным присмотром немецкого командования охотилась на Полесье за остатками красноармейских частей, выбившихся из окружения, за проклюнувшимися кое-где партизанами из числа ушедших на нелегальное положение фигурантов советской власти и отрядов НКВД. Где-то под Мозырем — это название Иван Иванович произносил, закатывая от наслаждения поросячьи свои глазки, — он, по его утверждению, совсем лично, своими директорскими ручками ворочал станину пулемета и полосовал ползущие от перелеска к перелеску серые советские гимнастерки; и как же они дергались, гады! У Гунькевича кончик его утиного носа становился влажным, а у Касперовича начинали гореть прыщи на щеках — так смачно пел Иван Иванович свою эпопею незабываемую.

Иван Иванович любил резко переключиться с былинной волны на бытовую.

— Ну что, проверил? — вдруг дергал он Касперовича, которому было велено разузнать, что там за тени мелькали вдоль леса в Порхневичах. может, Волчунович ходил домой отоспаться, а может, и отбившийся голодный красный боец норовит догнать отступающий фронт?..

Касперович отрицательно покачал полыхающей башкой, он по любому поводу загорался, как сорок девиц, — такие красные бугры были у него на обеих щеках.

Начальник покачал головой. Будучи разговорчивым, он не был дураком и понимал — не все тут еще ему понятно, что за места такие, что за людишки тут проживают, а какие мимо шныряют. Он подробно выспросил обо всех, о ком стоило иметь мнение. Вызвал к себе Егора Строда и велел посматривать за Новосадами.

— Повязку тебе не дам, просто будет к тебе мое особое доверие. Увидишь чего — расскажи.

Сивенков пришел сам, все обсказал о своих делах и об имеющихся завязках с паном Порхневичем.

— Поляк? — живо заинтересовался Иван Иванович.

— Да как сказать, Порхневич он.

— Понятно, — охотно кивнул Гапан, и Сивенков остался в недоумении, что именно было понятно начальнику порядка.

Иван Иванович велел своей кухарке подать чего-нибудь, а это всегда было обильно, пироги не переводились в доме, яичницы многослойные, с грибами и колбасой, и бутылёк, само собой. Сивенков ел скромно.

В первую голову властью был проинспектирован Волчунович и поставлен в разрешенное положение. Гапан съездил к нему демонстративно через Порхневичи, как бы не заметив главного жителя и его дома. Сам придет. Погодим. Старый Волчунович после всего пришел повиниться Витольду: мол, стал поставщиком двора пана Гапана; тот только усмехнулся. А Иван Иванович любил вспоминать об этой удачной «операции».

Выпили стопки по три, Иван Иванович то одним глазом посверлит Сивенкова, то другим. Сказал вдруг: