На кресах всходних
Шрифт:
— Чего тебе? — спросил жующий на Мирона.
— Записываться пришел.
— Куда?
— В полицию.
Гапан несколькими быстрыми, завершающими движениями выхлебал остатки жидкости из миски, отодвинул ее, взял графин с водкой и налил себе в граненый стаканчик. Судя по всему, как минимум один такой был выпит до лапши. Придвинул тарелку с маринованными маслятами и плошку со сметаной. Подцепил мизинцем вилки грибок и окунул в белое. Отхлебнул полстаканчика, опять занял рот работой.
Мирон молчал, догадываясь — лучше не вмешиваться в процесс.
Кухарка, крепкая смешливая толстушка Грипка,
— Откуда узнал? — спросил Гапан.
Мирон не понял, и на лице его выразилось непонимание, по виду — вполне искреннее.
Иван Иванович допил водку. Бросил взгляд на угол стола, где лежал армейский планшет с документами, что были получены им позавчера в Кореличах и всего лишь вчера прибыли сюда, на место дислокации. Несомненно, подозрительно то, что хлопцу из Порхневичей известно о решениях германской власти по поводу перемен в организации его, Гапана, службы. Или просто совпадение? Руководство Генерального округа решило переделать службу порядка во вспомогательную полицию порядка. По мнению Гапана, что в лоб, что по лбу, хотя отличия все же были. Если раньше он подчинялся ближайшему армейскому коменданту, капитану Мёрике в Кореличах, то теперь его шефом должен был стать начальник новогрудской жандармерии.
Иван Иванович поглядел с любовью на обширный картофельный пейзаж, повертел в руках суповую ложку:
— Значит, хочешь послужить великой Германии?
Мирон пришел настолько не за этим, что даже закашлялся. Он пришел получить винтовку и повязку на рукав, чтобы стать вровень с Витольдом Ромуальдовичем и заставить его относиться к себе соответственно.
Не услышав быстрого и бодрого, как полагалось в данном случае, ответа, начальник удивился, ложка вонзилась в картофель.
Мирон закивал: ну конечно, великой Германии послужить.
Гапан кивнул, наполнил рот, прожевал, наполнил рот снова, встал, подошел к коричневому новенькому сейфу в углу, висящим на поясной цепочке ключом отпер его, достал оттуда лист бумаги с германским гербом наверху:
— Грамотный?
Мирон опять кивнул.
Гапан положил лист на край стола, придвинул к нему чернильницу с пером — письменный прибор на время обеда был сослан на подоконник.
— Пиши.
— Чего?
— Скажу чего. Присягу.
Допив водку и налив себе еще, начальник отряда вспомогательной полиции порядка медленно, перемешивая слова с едой, продиктовал парню текст заявления. Кухарка стояла в дверях и шумно вздыхала при каждом слове. Потому что слова были все какие-то угрожающие, как будто каждая буква отливала металлическим блеском и какой-то бесповоротностью.
— Подпись. А печать я уж сам.
Гапан спрятал бумагу в сейф.
— Папки у меня на тебя пока нет, а вот дело уже твое есть. Выпить хочешь?
При таких операциях, что была сейчас проведена, наркоз дают после, а не до.
Мирон отказался.
— Иди пошляйся на улице. Составлю для тебя письменное задание.
— А винтовка?
Гапан весело вдруг засмеялся и погрозил парню толстым пальцем с волосатыми фалангами: мол, зна-аю, зачем ты сюда явился. По нынешнему времени винтовка — лучшая кормилица. А если еще и с повязкой...
Мирон вышел на улицу. На чурбаках под липой сидели Гунькевич и Касперович. Кружащийся редкий снежок падал на мерзлую землю. Дым от цигарки Гунькевича, медленно извиваясь, пробирался между снежинками вверх. Касперович дремал, отворив рот, щеки его алели так, словно ему снился стыдный сон. Снежинки, падая на красные прыщи, бесшумно шипели. Гунькевич утер нос рукавом бушлата. Хотел о чем-то спросить Мирона, да передумал. Эти взрослые вроде мужики испытывали некоторую робость по отношению к двадцатилетнему парню. Он и в армии послужил, и в плену побывал, и из плена бежал. Бывалый хлопец.
Стояла серая тишина начала зимы. Гуриновичи расползались в стороны от здания полиции, рассчитывая постепенно слиться с тишиной и серостью.
Звякнуло ведро у колодца, старуха придерживала сухой рукой бревно, обвитое цепью, и глядела в глубину сруба.
Зародился на границе слуха другой механический звук и скоро перекрыл звук колодезного ворота.
Прикатил, покачиваясь на окаменевших от мороза неровностях, мотоцикл со стороны Дворца. Скиндер выпрыгнул из коляски, машина осталась подергиваться на холостом ходу. Переводчик, солидно ступая, вошел в здание. Водитель молча и неподвижно глядел на полицаев через непроницаемые очки. Было неуютно. Сказал бы чего, хотя что он может сказать такого, что они поймут?
Даже Касперович вдруг проснулся, словно этот взгляд проник в его сон.
Из «школы» вдруг выскочил Скиндер, — видимо, дело у него было совсем короткое к Гапану — и прямиком направился к троице сидящих полицаев. Протянул руку опешившему Мирону — тот был уверен, что Скиндер его и не разглядел.
— Здравствуй.
Мирон не без усилия пожал сухую длинную ладонь.
Скиндер смотрел на него и оставался совершенно незнакомым человеком, только с помощью умственного усилия можно было заставить себя считать, что вот «с ним мы вместе ходили в школу». Он и тогда-то был на отшибе.
— Молодец, — сказал Скиндер.
Мирон не сразу понял, к чему относится похвала. Только когда переводчик уже сел в коляску и мотоцикл, решительно встарахтев, стал разворачиваться, Мирон сплюнул: ему стало почему-то противно от похвалы Скиндера. Это, оказывается, он теперь заодно и с этим...
Вышел Гапан в накинутом на рубаху полушубке. Он был в великолепном расположении духа: и поел хорошо, и от немецкого командования, кажется, не было взбучки. Он нес в одной руке ту самую винтовку, о которой спрашивал Мирон, а в другой бумажку. Она тоже была с крылатым гербом в заглавии, но не такая, что давеча подписал Мирон.
— На, только не стреляй, у меня на тебя еще нет распоряжения. А это что? А это, брат, «лист». Реквизиция. План у нас. Твердый план. Знаешь, сколько должников, а у меня долгов перед капитаном? Пойдешь вот, тут написано.
Мирон взял бумагу — на ней было написано всего одно имя, что не вязалось с причитаниями о бесчисленных должниках, но Мирона устраивало, — и винтовку. На винтовке болталась белая повязка с кривоватой надписью «Shuma» — Грипка писала небось. Забавнее было другое — с такой точно «мосинкой», как сейчас, Мирон обнимался на красной службе. Хотел было что-то по этому поводу сказать, да зачем?