На кресах всходних
Шрифт:
Мирон и Янина смотрели на него, не в силах что-нибудь понять.
Так прошла минута, может, две, может, три.
Наконец сзади треснула, отваливаясь напрочь, дверь, и в церковь вместе с клубами внешнего свежего воздуха ворвался Витольд Ромуальдович. За ним брат с кнутом. Оценить увиденное и разобраться во всем с одного маха было бы мудрено, но Витольд понял главное — ничего еще не успело случиться. Это видно по тому, как они стоят. А еще виднее по тому, как лежит поп. Витольд мощно и уверенно подошел к паре, взял дочь за руку и, не говоря ни слова, повел вон. Она не сопротивлялась, хоть такая покорность и не в ее характере, но в сегодняшнее волшебное утро она приняла на себя правило подчиняться и теперь следовала ему также без внутреннего отчета, что происходит.
Мирон переводил взгляд с лежащего священника на умыкаемую Янину и тоже был вроде как парализован.
Полнейшей, нелепой тишиной все и кончилось. Только паутины над головами колыхались от редкого в этих местах ветра.
Коляска с Витольдом выезжала из, можно сказать, пустой деревни, только редкие коровы шли навстречу, но стоило стаду пройти, как на улицы повысыпало. Мужики в большом количестве сошлись у «учительского дома», бабы у колодца. Мужики поглядывали в сторону моста и виднеющейся на всхолмии над рекой кузни, откуда доносились звуки работы непрерывного Повха. Бабы поглядывали больше в сторону двора Порхневичей. Гражина не показывалась, девкам-батрачкам тоже велено было не высовываться.
Вышла в калитку Станислава, но и то лишь затем, чтобы продемонстрировать, насколько ей наплевать на всеобщее возбуждение. Села на скамью у ворот, где в свое время мостилось семейство просительных Лелевичей, держа на коленях большой подсолнух, выковыривала пустые семечки, далеко отплевывала шелуху.
К ней подсесть с вопросами никто не решился, даже взрослые бабы, знали уже Станиславу: отбреет — не зарадуешься.
Так продолжалось с час.
Потом со стороны кузни донеслись новые звуки, не кузнечного производства.
Мужики сбежали с крыльца и уставились в ту сторону, жуя цигарки и держась за козырьки кепок, кто был в кепке.
Старый Иван Цыдик, Витольдов однолеток, первым догадался, что сейчас явится глазам общества:
— Мотоцикл.
— Немцы, — солидно подтвердил Гордиевский, тоже Иван и тоже ровесник старшего Порхневича.
— К нам? — почему-то очень сильно забеспокоился дядя Саша Саванец и вместе с ним Крот, Ёрш и оба бывших тут Михальчика.
И в тот же момент показалась всем своим видом зеленая немецкая тарахтящая техника с двумя седоками. Один за рулем, другой в коляске.
Миновали кузню, даже Повх в честь такого события попридержал молоток и показался в дверях.
Мотоцикл не столько медленно, сколько неторопливо, словно заботясь о солидности производимого впечатления, скатывался по наезженному проселку к мосту. Вступил колесами на мост, проверяя его прочность.
Самый зоркий, Анатоль, быстрее всех определил:
— Скиндер.
Мотоцикл на секунду скрылся из виду, съехал на мост и показался снова — уже на этой стороне, и все в один ум подумали: Скиндер. Конечно, другой, стриженый, как артист, в пилотке, мундире, в петлицах и с незнакомым выражением лица, но в общем-то знакомый парень. Жабковский-старший засуетился, бросил цигарку, сапогом стал вбивать окурок в землю, тронулся было к воротам своего дома. Как-никак внук приехал! Но не пришлось ему.
Мотоцикл проследовал мимо поворота ко двору Жабковских, где единокровная сестра немецкого ефрейтора Моника сидела на перевернутом корыте и заплетала косу, а старуха Жабковская застыла, прижав фартук ко рту.
Ефрейтор даже не повернул головы в сторону своего родимого двора. Такой же, можно сказать, торжественной тишиной приветствовали вступление немецкой власти в Порхневичи и колодезные бабы. Только неловкая Манька Ершиха, дернув ногой, опрокинула полное ведро, отчего вслед мотоциклу протянулось мокрое пятно.
Станислава тоже заметила военный транспорт, но, поскольку не знала, как себя тут следует вести, решила не вести себя никак, даже грызть семечки не перестала.
Подкатив к воротам Порхневичей, мотоцикл развернулся, Скиндер встал из люльки, сверкнув голенищами сапог, и поинтересовался, как бы ему поговорить сейчас с Витольдом Ромуальдовичем.
Станислава не посмела встать и сидя помотала головой.
— Где же он?
Она показала подсолнухом в сторону реки.
— Где?
Более точного ответа не добившись, Скиндер снова погрузился в люльку и что-то шепнул водителю, так и не снявшему с лица больших очков, отчего в его облике был сильный технический оттенок.
С коляской Витольда и Тараса немцы столкнулись у моста. Коляска стояла за рекой, мотоцикл остался по эту сторону. Скиндер снова вышел и двинулся на мост. Витольд спрыгнул и пошел навстречу. Сошлись на середине. Скиндер вел себя странно, он только раз глянул на Витольда Ромуальдовича, а в основном поглядывал на то, что было поинтереснее, — на Янину в немыслимом облачении и совершенно забитом виде, она прижалась к боку своего дядьки, Тарас обнимал ее, как спасенную из какого-нибудь горнила.
— Господин обер-лейтенант Аллофс приглашает вас для беседы.
Поскольку, говоря эти слова, Скиндер смотрел мимо него, Витольд Ромуальдович вроде как был чуть смущен. Проследил взгляд ефрейтора. Овладел собой. Не стал ничего объявлять по поводу дочери.
— Я занят. О чем он хочет со мной говорить?
— Занят? — Скиндер глянул второй раз на собеседника.
— Что за дело у лейтенанта?
— Обер-лейтенанта. — Не дав понизить в звании своего начальника, переводчик не дал понизить и себя. Сделал знак солдату в очках: мол, проезжай, а сам двинулся в ту же сторону пешком, бросив через плечо: — Насчет строительства во Дворце. — Проходя мимо коляски, Скиндер чуть поклонился и коснулся двумя пальцами края пилотки: — Здравствуй, Янина.
На том и расстались.
Обсуждался визит долго, и деревенские пришли к выводу, что Скиндер приезжал не просто так, что-то «высматривал».
Но что?!
То, что он побрезговал своим собственным почти что родным домом, вообще не имело объяснения, а значит, вызвало своего рода уважение.
Глава шестая
Иван Иванович Гапан трапезничал. Это был завтрак, но он сошел бы за праздничный обед в состоятельном доме в довоенные времена. Из всех радостей жизни глава службы порядка более всего ценил радость застольную и все повторял поговорку: за столом посидел — что в раю побывал. Когда Мирон, комкая в кулаке фуражку, вошел в кабинет, Иван Иванович как раз склонился над тарелкой наваристой домашней лапши с петухом, ложка была до половины во рту, верхняя губа захватывала куриный пупок. Один глаз прищурился, другой немного недовольно глядел на вошедшего.