На кресах всходних
Шрифт:
— Позови Михася.
— Кого?
— Слышала.
Сказал и отвернулся. Уверенность, что твой приказ будет выполнен, действует на того, кому приказали.
Станислава широко сплюнула шелухой и пошла к дому.
Из-за конюшни в глубине двора показалась физиономия Наташки, но мгновенно исчезла. Мирон изо всех сил старался не смотреть в сторону имения Порхневичей — не будет он тайком и жалобно высматривать Янину.
Честно говоря, ждал, что выйдет Витольд и попытается как-нибудь значением своим опровергнуть приказ из «школы», а он ему твердо не позволит этого опровержения. Но недооценил врага, тот понял, что дело тут официальное, переть буром нечего.
— Пошли, — послышался сзади хрипловатый голос.
Михась. Черное, под горло застегнутое пальто, шапка почти новая и хорошие сапоги. Не собирается прибедняться — и правильно, никто не поверит.
Мирон показал подбородком — иди. Не говоря ни слова, Михась двинулся, молодой полицай так и не посмотрел, провожает ли кто его взглядом.
Шли не торопясь. Мирон продолжал торопливо и злобно соображать, что же делать. Просто взять и привести, только и всего! Гапан, это же понятно, ничего такого ему не сделает. Ну, запишет в список. Михась вел себя смирно и просто, явно по совету отца. Не придерешься.
Миновали «учительский дом», миновали двор Жабковских. Моника захихикала им вслед, продолжая сидеть за оградой. Мирон поморщился: если над кем есть смысл смеяться, так это над ним.
Подошли к мосту.
И тут конвойного осенило. он резко обогнал Михася, на ходу снимая винтовку с плеча:
— Стой.
Михась встал.
Пугнуть, надо пугнуть, лучше бы подальше завести, на тот берег, за кузню, да уж начал.
Михась смотрел спокойно.
Мирон достал из внутреннего кармана фуфайки листок с фамилией Купрашевича, повертел так, чтобы Михасю были видны черные германские орлы на бумаге, потом спрятал. Поднял злые глаза:
— Стань там.
— Где? — наконец подал голос Михась, и голос звучал неуверенно. Ситуация развивалась не по отцову предсказанию.
Мирон обрадовался суматохе в лице гада. Только что же дальше? Мало Михасю досталось испуга. Уже оклемывается.
Мирон медленно снял винтовку с плеча.
— Ты чего? — сразу заволновался молодой Порхневич, не было в нем никакого характера. Не убьет же его Мирон здесь, на берегу, просто так. Хотя времена сейчас такие и такое приходилось видеть...
Прозвучал затвор.
— Ты чего? — ничего больше у Михася не выговаривалось.
Мирон держал оружие наперевес и глядел в самые глаза расстреливаемого.
В третий раз произнес свой бессильный вопрос Михась. Ему было невдомек, что Мирон и сам в панике, он не знает, как вывернуться из этого переулка, в который свернул, не ведая, куда он выведет. Просто так взять и повести дезертира дальше — уж больно глупо получится. Даже Михась засмеется над ним, хоть и трус.
Решение пришло неожиданно, решение, можно сказать, дурацкое, но другого не нашлось, а потом сразу же Мирон понял, что все не так уж и глупо. Расплата.
— Раздевайся.
— Да ты чего?!
— Перестань ты чевокать. Раздевайся, а то убью!
Вид Мирону удалось сохранить, и Михась поверил, что раздеваться надо, в этом какой-то выход, это не для расстрела. Снял сначала шапку, потом пальто, пиджак, сапоги, портки, все время неотрывно глядя в глаза Мирону, словно это была страховка от выстрела.
— Плыви.
— А?
— На тот берег.
Про то, что вода ледяная, что течение здесь и про другое, что можно было бы сказать, Михась заикаться не стал. Безмолвно подрагивая, прошел по утоптанному снегу к воде. Вошел по щиколотки.
— Ну!
Чара речка не широкая, при решительности и скорости в пять-шесть взмахов саженками ее можно было перемахнуть. Михась бился чуть дольше. Зажмурился — и напшуд! Но вот он и у берега. Крутой тот берег, не выбраться, ноги съезжают, догадался вдоль него, цепляясь за дерн, добраться до опоры мостовой и по набитым перекладинам вылез на берег.
Мирон уже был там. Винтовка уже на плече.
— Иди оденься.
Глава седьмая
Иван Иванович дремал, вытянул ноги под стол, запрокинул голову. Рот распахнулся сам. Храп был густ, вырастал из горла, как некое растение — казалось, вот-вот, и его можно будет увидеть.
Витольд Ромуальдович вошел с улицы не отряхнувшись, с пеленой свежего снега на голове и на плечах. Потопал ногами, обмахнулся шапкой.
Храп стих. Голова медленно возвращалась в вертикальное положение.
— А-а, — губы расплылись в сонной улыбке.
Витольд Ромуальдович подошел к столу и сел без приглашения на табурет.
— Я уже Мирону сказал, серьезно сказал: ты гляди, парень!
— Я не затем, Иван Иванович, с Сахонем я сам разберусь.
Начальник порядка недовольно приосанился: это как то есть?
— У меня к тебе предложение.
— Какое?
— Тебе подойдет.
В комнату вошла Грипка, неся в одной руке штоф и два стакана, в другой — глиняную миску с мочеными яблоками. Знака ей специального от хозяина не было, вышколилась, значит.
— Ну, говори.
— Помочь тебе хочу. Видел, как колотишься с реквизициями, «лист» твой плохо исполняется.
— Да кое-как справляемся.
— Плохо. Долго. Со скандалами. Воины твои ходят как лишенцы, крепкая баба так и со двора выгонит.
— Ну уж!
— Зачем ты таких взял — твое дело.
— Мое, мое.
— Избавлю тебя от хлопот. Будешь отдавать список мне, а я уж все сразу и вовремя. Я ведь знаю, где у кого что припрятано.
Гапан заулыбался:
— Так ты что, в старосты решил?
— Не знаю, как это у вас называется.
— Так и называется — староста. Будешь служить великой Германии.
Видя, что гость поморщился в ответ на формальные слова, Иван Иванович крякнул тихонько — вот, мол, ты каков!