На ладони судьбы: Я рассказываю о своей жизни
Шрифт:
Утром мы пришли на новую работу строем.
Мужская бригада уже сидела в ожидании нас на кирпичах и бревнах. К нашему великому удивлению, наше появление было встречено музыкой. Музыканты сидели на специальной платформе на колесах и играли марш Мендельсона.
Начальник строительства встретил нас короткой речью, объяснив, что мы удостоились чести работать на скоростном строительстве. Что за каждого из нас уплачено по северным ставкам.
Я, Маргарита, Зинаида Павловна, Надя Федорович и Рахиль составили самостоятельное звено. Работали мы слаженно, и получалось
Впереди идет Надя Федорович и сноровисто раскладывает по стене ровную полосу раствора. Я размеренными движениями, по возможности быстро, укладываю кирпич за кирпичом и подрезаю раствор. Мы кладем наружную, самую ответственную часть стены. Зинаида Павловна и Рахиль клали внутреннюю. Маргарита заполняла кирпичом промежуток между стенами — тут не требовалось особого умения. Стена росла на глазах…
Вечером, когда мы вернулись с работы, мне вручили телеграмму из Саратова от мамы.
На миг у меня сердце приостановилось от тревожного предчувствия. Но потом вспомнила, что о смерти близких мне отнюдь не сообщалось телеграфом, письма-то приходили через полгода-год…
Пока я была в заключении, умерли мой отец, брат, кое-кто из друзей…
Нет, телеграмма была о другом. Мама сообщала, что они обрадованы Москвой: мне отменили приговор и назначено переследствие, ближайшим пароходом я должна вернуться в Саратов.
В бараке телеграмма наделала много шума, пробудив в людях горячие надежды. Это была первая ласточка о начавшейся лавине переследствий.
Все за меня радовались, поздравляли. Пыталась вы разить свою радость и Маргарита, но не смогла.
— Валя… Я… так за тебя… рада… так… — Губы ее дрожали, она побледнела, в глазах был страх… — Я не перенесу… здесь одна, — прошептала она в ужасе.
Ярославскую тюрьму Маргарита переносила мужественно, на Черной речке тоже держалась, но пожар на «Джурме» подкосил ее силы.
Вечером Зинаида Павловна Тулуб увела меня к своему месту — помнится, хотела показать недавно вышедший номер «Нового мира». Но журнала у нее не оказалось — кто-то его забрал почитать. И она в сотый раз поздравляла меня с радостной вестью. Мы немного поговорили, и я вернулась к себе. На моем месте сидела журналистка Надя Федорович и вовсю разносила притихшую Ритоньку:
— Совесть у тебя есть? Весь барак от души радуется за Валю. Кроме одной стервы, которая ее ненавидит. А ты что, уподобляешься этой Женечке Г. Сидишь бледная, расстроенная, не можешь порадоваться за подругу. Стыдно. Скоро Валя будет чувствовать себя виноватой, что оставляет тебя.
— Перестань ее бранить, Надя, — попросила я, садясь рядом.
В барак вбежала шведка Эрна, размахивая телеграммой.
— Товарищи, милые, я тоже получила такую же телеграмму — от мужа. У меня будет переследствие. С ближайшим пароходом едем, пока не закрылась навигация. Ура! Ура!
Женщины окружили Эрну, читали ее телеграмму, поздравляли ее.
— Две телеграммы за день! — восторженно воскликнула Зинаида Павловна. — Товарищи, будут и другие!..
Все со страстной надеждой ждали телеграмм. Когда приносили письма, в глазах читалось: а телеграмм нет?
Телеграмм не было.
Проходили день за днем, неделя за неделей. В октябре разнеслась грустная весть, что на рейде «Индигирка» — последнее судно в этой навигации… Уходит завтра вечером. И тогда неожиданно вызвали из нашего лагеря восемь женщин! Но ни меня, ни Эрны в числе вызванных не было.
Эрна не спала почти всю ночь, а утром заявила, что на работу не выходит, а «будет добиваться толка». И отправилась в контору ждать начальника. А я пошла на работу.
Нас здесь ждал сюрприз… Начальник строительства, разобиженный вконец, заявил, что не собирается возобновлять контракт с лагерем, с него хватит всяких неприятностей. Перед тем как отправить нашу бригаду обратно в «Женскую командировку», он устроил митинг и перечислил все свои обиды: он платил за каждого из нас по северной ставке с полярной надбавкой, а мы еле шевелились, будто лагерь прислал одних доходяг. Он дал нам музыкантов, чтоб расшевелить, а мы, ссылаясь на овес, совсем еле двигались. А одна краснощекая девица, неблагодарная вконец, даже потребовала убрать музыкантов, дескать, ей музыка действует на нервы, иначе грозилась выпустить себе кишки, если их не уберут. Кто же мог принять всерьез это дикое заявление? А она вчера, работая во вторую смену под звуки классической симфонии, взяла и действительно сделала себе харакири, и кишки выпали на грязные доски… «Черт-те что, сейчас лежит в хирургическом отделении… Нет, с меня хватит!»
— Так это же сто шестьдесят вторая статья! — сказала Надя Федорович.
— У кого?
— Ну, у воровки, которая кишки себе выпустила.
— Какая разница — при чем тут статья?
— Они все истерички, и музыка, наверно, ее действительно очень раздражала.
— Ну, знаете… Больше заключенных баб себе не возьму никогда!
На этом нас отправили домой, то есть в лагерь. Там меня ждала взволнованная Эрна.
Глаза ее блестели, щеки алели, с губ не сходила счастливая улыбка.
— Валя! — бросилась она ко мне. — Бери свою телеграмму и беги к начальнице…
Нас окружили. Оказалось, что Эрна сходила со своей телеграммой к начальнице лагеря, та приняла и тут же стала звонить в НКВД… И вызов Эрны нашелся очень скоро.
— Мне велели собираться с вещами. В десять часов вечера за нами придет машина, и мы поедем в гавань. Пароход «Индигирка». Иди, Валя, скорее, начальница у себя.
Я взглянула на Ритоньку…
Она, что называется, помертвела. Она всех боялась, кроме меня.
— Пошли обедать, — сказала я Маргарите и направилась к столовой.
— Ты лучше вперед к начальнице, вдруг она уйдет! — кричала мне вслед Эрна.
Мы пообедали главным образом хлебом, так как проклятущий овес уже не лез в глотку… Вернулись в барак, и я легла спать. Как ни странно, сразу заснула. Пробуждение было бурным. Надя Федорович трясла меня изо всех сил за плечи и всячески ругала, женщины вторили ей:
— Ты, Валька, дура ненормальная! Ну можно дружить, но не до такой же степени, чтоб так жертвовать собой. Бери телеграмму и мчись к начальнице, она тебя ждет в конторе.