На льдине — в неизвестность
Шрифт:
— Дмитрич, надевай наушники, Москва вызывает.
Да, Москва обращалась к ним:
— Северный полюс, Северный полюс! Настраивайтесь, настраивайтесь!
Вот так сюрприз: неожиданно заговорила Володечка. Иван Дмитриевич не дыша слушал ее голос, теплый, слегка приглушенный расстоянием.
— Как вы там? Наверно, трудно… Ты здоров? А как все? Чаще сообщай о себе, а то в голову лезет всякое…
«…Здоров, родненькая, все здоровы. Спасибо тебе…»
Хорошо, что никто не смотрит на него. Когда кто-либо слушает голос из дому, лучше оставить его наедине.
В наушниках
Как жаль, Пэ-Пэ ушел!.. Позвать бы! Да нет, все равно опоздает…
— Эрнст, это уже твои.
Жена и обе дочки.
— Папка, мне мама не разрешает лазить по деревьям. Вот приедешь, тогда вместе будем лазить.
Это младшая, «Пистолет».
На «улице» дождь сменился снежной пургой, ветер трясет палатку. Но никто ничего не замечает. В палатке праздник.
Москва уступила место Ленинграду, и, срываясь временами от волнения, заговорила Аня Федорова. Все ждали, не подаст ли голос Женька-младший. Но он еще несознательный, и в радиостудию его, должно быть, не пустили.
От снежных зарядов, которые бились об антенны, о провода, слышимость заметно ухудшилась, в наушниках пошел треск, слова еле разбирались. Льдина под палаткой опять загудела, заскрипела. Снова началось сжатие.
Петр Петрович, как и ожидали, пришел утром. Посиневший от стужи, еле держась на ногах. Долго в тамбуре очищал одежду от снега.
— Эх, Пэ-Пэ, не знали мы, что вечером будут наши говорить, — огорченно сказал Эрнст. — Твой мужик целую речь произнес.
Пока все дословно вспоминали, что было сказано, Петр Петрович стоял посреди палатки, покачиваясь от усталости, ловил каждое слово. Потом молча стянул одежду и залез в спальный мешок. Эрнст принес ему кружку дымящегося чая.
— Ну хорошо, что у них все в порядке, — улыбнулся наконец Петр Петрович.
Допил чай и сразу заснул.
Все были уже на ногах. Иван Дмитриевич тоже. Тело еще ломило, но усердное врачевание пошло на пользу. А главное — болеть было некогда. Надо было откапывать базы, расчищать аэродром. Пурга затихла, но ветер, хотя и с ленцой, все еще гнал по льдине снежинки. Аэродром занесло, словно они не трудились над ним. Лишь местами пурга сгладила бугры, засыпала впадины. И тут же накрутила таких сугробов, таких заструг!
Снег припечатался намертво, железная лопата не брала. Женя и Эрнст принялись крошить заструги пешнями. Иван Дмитриевич грузил снежный булыжник на нарту, влезал в лямки, оттаскивал в сторону. Сил было совсем мало. Но самолеты вот-вот могут прилететь.
У восточного края льдины искрились громады наторошенного за ночь льда. Еще не засыпанные снегом, они сверкали гладкими изломами, отливали не только чистейшей бирюзой, но и снова удивившим их нежным багрянцем. Опять водоросли! Сейчас, когда крепко дохнула уже морозным снегом зима, подо льдом все еще цвела весна.
ЛЕДЯНОЕ СТРОИТЕЛЬСТВО
Солнце уже совсем не отрывалось от горизонта. Прикрытое туманной изморозью, оно медленно катилось по ледяным далям, цепляя багровым краем за темные зубцы торосов.
На небе появились первые несмелые звезды. А они сегодня впервые зажгли керосиновую лампу. «Ламповщиком Северного полюса» единодушно избрали Ивана Дмитриевича.
Был сентябрь, а морозы прихватывали по-зимнему. Скрылись под снегом озера, лужи, канал «Москва — полюс». Нарты, клипербот, ведра, бидоны приходилось разыскивать, угадывая их место по очертанию сугроба.
От студеного ветра спасения не было. Вести научные наблюдения, обрабатывать их, готовить еду в легких шелковых палатках стало совершенно невозможно. И на льдине опять началось строительство ледового городка.
Хорошо, что стройматериалы — снег, вода — были под боком. Их ручей хоть слабо, но все еще сочился под снежными заносами. В него, как в большое корыто, набрасывали снега, перемешивали с водой.
— Замес по методу Папанина, — крепко ворочая лопатой, подшучивал Женя.
Мороз до боли стягивал губы, лицо, но все, не выдержав, рассмеялись. Иван Дмитриевич делал вид, что это не про него. Он рьяно вывернул с самого дна мокрую гущу и стал быстро набрасывать ее между двух фанерных щитов.
Несколько дней назад, собираясь печь коржики — сухари надоели, — он, вместо того чтобы в муку лить воду, как это делают все хозяйки, налил полкастрюли воды и стал сыпать муку. Высыпал порцию — жидко. Насыпал еще — опять жидко. Высыпал целый куль — ничего не получается. Пришлось переложить в ведро и добавить еще. Столько намесил теста! Пек до полуночи.
— А что, чем плох мой метод?
Иван Дмитриевич уже приглаживал снежный сырец. Мороз скоро его прихватит, и выйдет крепкий, звонкий ледяной кирпич, как вон те, что лежат рядом.
— Женя, подбрось раствору!
Это голос Петра Петровича — застуженный, хриплый от вечного сидения у проруби.
Женя зачерпнул из ручья ведро снежной каши и поспешил к уже прославленному «кирпичеукладчику». Обледенелые валенки стучали, словно подкованные. Иван Дмитриевич и Эрнст, с трудом удерживая в руках, подтаскивали метровой длины ледяной кирпич.
Опять началось ледяное строительство.
Холодное низкое солнце бросало розовые блики на снежные поля, на палатки, на усталые лица людей.
Пока не начались лютые пурги и морозы, надо было построить ледяную кухню, обсерваторию для Жени, радиодомик, обнести ледяной стеной прорубь Петра Петровича. И в то же время ни на один день нельзя прерывать научную работу. И все время приходится расчищать аэродром. Надо было все успевать. А рук всего лишь четыре пары!