На льдине — в неизвестность
Шрифт:
В палатке мороз. Когда ртутный столбик упал до минус пятнадцати, Иван Дмитриевич зажег свой светильный агрегат. (Еще готовясь к зиме, он впаял в жестяной бидон от продовольствия две горелки от лампы «молния».) Стало немного теплее. Заледенелые, покрытые белым мхом инея стены, потолок потемнели, заслезились, струйки воды потекли по стенам, по алюминиевым трубкам каркаса. На койках — целые лужи, спальные мешки стали сырыми. Лежать в них нестерпимо.
— Дмитрич, гаси. Уж лучше мороз!
Сырость замучила всех с самого лета. От нее болят ноги, руки, поясница. Эрнст все время растирает застуженные пальцы. Суставы набухли, болят
Как-то неожиданно раньше времени вернулся со своего «гидрохутора» Петр Петрович.
— Под «килем» всего сто шестьдесят метров, — объявил он.
Океанские глубины кончились, их гнало по гренландскому мелководью. Так можно и на мель сесть.
Укрывшись меховым пологом, чтобы хоть в этой крошечной лаборатории было тепло и пробы воды не замерзали, Петр Петрович сразу же засел за титрование23. Зазвенели баночки, пробирки. Мерно застучала стеклянная палочка о стенки сосуда.
Трудно было понять, что делает Петр Петрович, — то ли готовит необыкновенный напиток, то ли, ожидая кучу гостей, для каждого старательно сбивает гоголь-моголь. Сколько же он накрутил этих «гоголей-моголей» за время экспедиции, если научные станции ставит через каждые тридцать миль и с каждой берет пятьдесят бутылочек проб воды!
А сколько станций поставил Женя! И чего им стоила каждая! Все они отмечены на карте.
«Иногда я вытаскиваю все листы карты, на которые нанесен наш дрейф, — записал в дневнике Женя. — С удовольствием рассматриваем мы зигзагообразную линию тысячекилометрового пути. Она испещрена цветными точками: многочисленные гидрологические станции, пункты магнитных и гравитационных наблюдений отмечают наш след».
К стуку стеклянной палочки примешивается упорный и пока безответный стук радиоключа. Отрешенно Уклонившись над аппаратом, Эрнст вызывает, вызывает. В наушниках трескотня, какой-то свист, хаос звуков. Почти невозможно ухватить нужный сигнал.
Радиосвязь теперь часто нарушается. Короткие волны не проходят. Рудольфа не слышно. Шпицберген ближе, но и его удается ловить только урывками.
Бушуют магнитные бури. Бушуют в небе полярные сияния. Это стихия Жени Федорова. Он целые дни у приборов и на «улице» с карандашом и блокнотом. Поминутно отогревая под меховой хухрой коченеющие руки, записывает, зарисовывает: интенсивность и быструю смену необычных красок, изменение формы, рисунка, неожиданные причуды сияния. В ночное время это делает Эрнст.
Лишь на минуту Женя заскочил в палатку обогреться. Взял кусок теплой колбасы (ее приспособились подогревать на лампе, под потолком), пожевал и снова выбежал.
В вышине разгорался костер. Малиновые языки разбегались по сторонам, замирали и, вдруг вспыхнув, охватили все небо. Тонкие трепещущие зубцы и стрелы двигались, перемещались, стремительно убегали ввысь. Небо будто раздвинулось, углубилось и выпустило на волю этот вихрь холодного фосфоресцирующего огня.
Жутко и как-то захватывающе радостно было
Огненные всполохи вдруг разорвались, съежились, замерцали притаенным зеленоватым светом. Отблески пламени, до того плясавшие на сугробах, стихли. На небе за угасающим сиянием стали ярче проступать звезды.
Скрипнул снег. У палатки с ведром и топориком стоял Иван Дмитриевич. Он тоже только что отвел глаза от неба.
— Ну и разгулялся Змей Горыныч! С мороза, что ли? — сказал Иван Дмитриевич. И тут же заторопил: — Иди в палатку. Смотри, на кого ты похож! Отогрей руки, вот мои рукавицы.
После яркого бега красок стало особенно непроглядно. Полярная ночь вновь надвинулась чернотой, опутала, придавила.
И вдруг на юге, где только что была кромешная тьма, робко засветилась, зарозовела узкая полоска.
Заря! Где-то, пока еще далеко, идет к ним солнце, которое они не видели почти четыре месяца!
НАЧАЛОСЬ
С «Мурманца» сообщили, что они подошли к кромке льда и что у них свирепствует шторм. Океанские волны ломают, крошат двигающиеся с севера льды, швыряют, кладут набок маленькое суденышко, смело идущее к ним на выручку.
Это всего в двухстах километрах. Там конец полярным льдам. Видно, и путь их льдины совсем уже недолог.
До них шторм еще не дошел. У них тишина. Тревожная, настороженная!
Приложив ухо ко льду, Петр Петрович слушал. Льдина гудела, то забирая на высокую ноту, то снижая до баса. То вдруг словно лопалась где-то струна и вдали раскатисто ухало…
— Ломает…
Иван Дмитриевич и Эрнст стали готовить нарты: очищать от снега, сбивать намерзший на полозьях лед. В который раз готовиться к переезду.
Это было утром.
А к обеду налетел ветер. Завыл, засвистел, взметнул снег, погнул верхушки мачт и унесся дальше, оставляя за собой хвост снежной пыли.
И тогда где-то далеко послышался неясный гул. Тяжелый, раскатистый. Он быстро нарастал, ширился. Оттуда, из темноты, стремительно накатывался гигантский грохочущий вал. Жестко заскрипели под напором сжатия льды. Сотрясая все, ворвался шквальный ветер. Грохот, треск разламывающихся льдин, вой ветра слились в несмолкаемый бешеный рев.
Выскочив из палатки, люди стояли оглушенные, всматривались, вслушивались в темноту.
Вот она, беда! Теперь уже совсем близко! Все кругом дробится, рушится. Сейчас разломает, перевернет и их льдину. Надо не растеряться. Собрать все силы, волю, сообразительность.
Страшной силы удар встряхнул льдину. Ее приподняло, качнуло. Что-то могучее прошло под нею. И тут же совсем рядом рвануло, раскатилось пушечным залпом. Снова метнулась, задрожала под ногами льдина. А грохот уже переместился куда-то в сторону и стал быстро удаляться.