На линии огня: Фронтовых дорог не выбирают. Воздушные разведчики. «Это было недавно, это было давно». Годы войны
Шрифт:
Начальник тюрьмы камер совсем не посещал и никаких претензий не принимал. Но иногда обходил коридоры тюрьмы, тоже в мягких туфлях, с большим псом, изредка заглядывая в «волчки». В подвальном этаже, кроме бани, расположены были карцеры. Что там истязали и пытали, а может быть, и убивали людей, в этом Мусилэк и Крэч не сомневались.
Конечно, режим тюрьмы гестапо невольно обращал всех арестованных, часто людей революционного склада, членов революционных партий, или людей военных, ответственных служащих, людей гордых, носивших когда-то депутатские, сенаторские звания, обладавших полковничьими и майорскими чинами, в послушных пай-мальчиков: они и бегали, и скакали,
До поры до времени все подчинялись, накапливая в душе ненависть. Подчинялись, но не оскорблялись: ведь гестаповец не человек, а двуногий зверь — разве он может «оскорбить»?!
Гестаповцев же внешняя, показная покорность их идейных противников, по-видимому, удовлетворяла. Для переходного периода, периода борьбы, это было хорошо и удобно, а в будущем они надеялись еще более подвинтить все гайки и царствовать в стране безраздельно. Таковы, быть может, были основы введенного ими в тюрьме режима.
Между прочим, только после войны я узнал, что знаменитый ныне автор «Репортажа с петлей на шее», будущий национальный герой Чехословацкой Республики Юлиус Фучик находился в начале войны здесь же: он содержался этажом ниже, в камере № 267.
С «милым» режимом, введенным в тюрьме гестаповцами, мне предстояло теперь познакомиться на деле. Правда, я рассчитывал освободиться через «несколько дней», но ведь и эти несколько дней надо было провести «по-арестантски», согласно правилам, выработанным гестапо.
К обеду в день ареста я опоздал, но на другой или на третий день был поставлен перед тяжелым испытанием как вегетарианец: в тюрьме можно было изредка встретить в супе маленькие кусочки мяса. Или же на второе подавалась слепленный из темного теста клубок в размере кулака (Knedel), в который тоже замешивалась некоторая доля чего-то вроде мясных жил и хрящей.
Будучи уже более 30 лет вегетарианцем, я тщательно вылавливал из супа мясные кусочки и отдавал их, как и мясной кнедлик, товарищам по заключению, которые с удовольствием их уничтожали (они уже успели узнать, что такое голод). Но потом, через неделю или через две, я увидел, что, если буду так поступать и впредь, то просто не выдержу и помру с голода: так мало давали нам пищи!
И вот я начал учиться есть мясо. Сначала это шло нелегко. Потом понемногу я стал привыкать и… к сожалению, «научился» снова поглощать убоину.
На второй день заключения, подобно своим товарищам, я выскочил «как сумасшедший» на наружную галерею и… отправился гулять. Поход парами сверху вниз, сама прогулка и даже гимнастика на дворе сошли благополучно, но вот беда: когда мы бежали, подгоняемые криками надзирателей («Schnell! Schnell!» [6] ), по лестницам на третий этаж и затем по открытой галерее, я, поглядывал направо, через открытые двери, никак не мог решить: какая же камера моя?! Все камеры выглядели одинаково. Номера же своей камеры я не запомнил. Товарищи мои оказались в ту минуту не передо мной, а за мной, и я не заметил, как пробежал на одну камеру дальше, чем нужно было. Правда, спохватился, заметивши углом глаза фигуры Крэча и Мусилэка, юркнувшие в одну из камер, находившуюся в эту минуту за моей спиной. Я тотчас
6
Быстрее, быстрее (нем.).
Но, увы, ошибка моя была замечена стражей. И тотчас в камеру вошел надзиратель: невысокого роста смазливый мальчишка, не старше лет 20 с розовой и чрезвычайно злой физиономией. Я потом хорошо узнал этого негодяя, форменного негодяя.
— Ты почему побежал дальше?! Как ты смел это сделать?!
— Я не мог найти камеру… Я только вчера приехал…
— Не мог найти!.. Сто приседаний! А ты (Крэчу) считай.
Я начинаю приседать. На несчастье, как раз в это время — может быть, увлекаясь делами музея, где приходилось нередко делать и физическую работу, — я совершенно отошел от гимнастики, растолстел и забыл и думать о каких-нибудь «приседаниях», так что проделывал их теперь с величайшим напряжением.
— Раз… два… три… четыре!.. — считал мрачно Крэч, которому тоже, конечно, никакого удовольствия не доставляло участвовать в истязании товарища.
Надзирателишка стоял рядом, с тупой злобой наблюдая эту картину. Мои седины, очевидно, отнюдь его не трогали.
Кто-то вызвал его в коридор. Он на несколько минут вышел Я стоял и отдыхал, а Крэч продолжал вслух считать:
— Двадцать пять… двадцать шесть… двадцать семь.
Злюка надзиратель вернулся, но потом опять вышел. И я опять отдыхал от приседаний, а милый Крэч считал:
— Тридцать восемь… тридцать девять… сорок…
Когда паршивец вернулся, я был уже совсем обессилен и со стоном едва подымался под счет Крэча:
— Сорок шесть… сорок семь…
Когда Крэч провозгласил «пятьдесят», злобствующий надзиратель махнул рукой, вышел из камеры и запер дверь на ключ. Смилостивился!..
Счет прекратился.
Уже на второй или третий день моего ареста я ожидал, что меня вот-вот вызовут на допрос. Однако никто и никуда меня не вызывал. Так прошли неделя, другая… Я недоумевал: мне казалось немыслимым, чтобы человека так долго держали в заключении, даже не допрашивая. Тем более, что, казалось, уже давно минули те «несколько дней», на которые, по словам арестовавшего меня офицера, я должен был задержаться в тюрьме гестапо. Домой писать я не смел и сам тоже никаких известий не получал.
Немного разуверившись насчет «нескольких дней», я решил обратить внимание тюремных властей на одну вставшую передо мной потребность, именно — потребность в чистом белье.
В самом деле, товарищи по камере аккуратно два раза в месяц получали свежее белье, тогда как я ничего не получал, да и не знал, известно ли моим семейным о том, где я нахожусь. Ведь жена моя слышала в Збраславе, что меня увозят куда-то «на несколько дней», и, может быть, тоже наивно ожидала меня через несколько дней домой.
В моем бумажнике, отобранном в конторе, хранились вместе с деньгами две квитанции пошивочной мастерской, где были заказаны мною две пары нового белья. Пришел как раз срок их получения. Я решил ходатайствовать об отсылке этих квитанций моей жене, с тем, чтобы она получила белье в мастерской и доставила мне. На одной из вечерних «поверок» я изъяснил свое дело надзирателю. Тот кисло и недоверчиво на меня поглядел. Однако на следующий день мне принесли из канцелярии клочок бумаги для письменного изложения моей просьбы и темно-серый грубый, можно сказать, тюремного вида конверт для написания на нем адреса моей жены.