На линии огня: Фронтовых дорог не выбирают. Воздушные разведчики. «Это было недавно, это было давно». Годы войны
Шрифт:
— Шептать… шептать?! — заорал он. — Ты с кем это разговариваешь? С кем разговаривал, негодяй?!
Он стоял маленький, обозленный перед высоким и спокойным Масловым.
И вдруг я вижу: его рука как-то несмело, крадучись, потянулась кверху, и он ударил Маслова по щеке. Должно быть, надзиратель боялся сдачи: уж очень величественным и гордым выглядел Маслов! Поэтому и пощечина была трусливой и неполной: коснулась только нижней части щеки заключенного.
Хотелось зажмурить глаза. Что же сделает арестованный русский?
Если бы Маслов не выдержал и, скажем, ответил гестаповцу тоже пощечиной, он тем самым подписал
О хождении к парикмахерам не забуду еще по одному поводу. Среди парикмахеров находился один молодой рабочий, коммунист, красивый малый, сохранивший и в тюрьме нежно-розовый цвет щек и спокойное, твердое выражение худого и тонкого лица. Брея меня однажды, он тихо спросил:
— Ты русский?
— Да, русский, — ответил я ему так же тихо.
— Как живешь?
— Спасибо, как все.
— Что думаешь о войне?
А война, как известно, на первых порах шла очень плохо для Советского Союза.
— Да вот боюсь, как бы Гитлер не разбил Советский Союз.
— Не бойся, брат! — услыхал я в ответ спокойные слова. — Этого никогда не будет. Никто не может разбить Советский Союз. Его поддержат рабочие всего мира.
Тут приблизился надзиратель, и мы должны были замолчать. Только и всего. Вот и весь разговор. Но, несмотря на короткость, он произвел на меня огромное впечатление. Меня поразила несокрушимая вера юноши в тот идеал, идеал коммунизма, который он поставил перед собой и которым жил. Вера в этот идеал вместе с любовью к Советскому Союзу, конечно, давала ему силы и пережить тюрьму. Да только ли тюрьму? Всех идейных и стойких коммунистов, захваченных гестаповцами, ждала одна судьба: ссылка в концентрационный лагерь вроде Маутхаузена, при сопроводительной бумаге, в уголке который проставлялись две буквы: R. u. то есть Ruckkehr unerwunscht [8] .
8
Возвращение нежелательно (нем.).
Но и этим их нельзя было запугать. А ведь у них были отцы, матери, личные привязанности… Все это приносилось в жертву борьбе за лучшее будущее для рабочих, для всего народа.
Бескорыстие и смелость молодого борца за коммунизм, не ждавшего для себя ничего хорошего, но все же не собиравшегося разоружаться, поразило и покорило меня. И потом, в тяжелые минуты, мне часто мерещилось склонившееся ко мне красивое молодое лицо, и слышался твердый голос:
— Не бойся, брат!..
И дух мужал и крепчал.
13 сентября вызвали меня, еще до «кофе», в коридор: бриться! Дело известное: ранний вызов на бритье обозначал, что в этот день повезут меня на допрос в «Пэчкув палац»: тюрьма «подчищала» своих сидельцев, прежде чем показывать их следователям гестапо. Вся наша камера взволновалась: после двух месяцев с половиной сидения — первый допрос!
Крэч и Мусилэк наперерыв снабжали меня советами,
В десятом часу, побритый, снова обысканный (как будто я мог, сидя в камере, накопить миллионы или обзавестись кинжалом либо огнестрельным оружием), летел я в «черном вороне» с десятком других арестованных по улицам Праги на Бредовую улицу, ко «дворцу Печека». Свет в автобус проникал только через небольшое квадратное оконце, проделанное в передней дверце. Кроме шофера, за этим оконцем сидел — не задом, а боком к оконцу, чтобы всегда можно было в него поглядеть, — сопровождавший нас молодой эсэсовец.
В оконце мелькали куски знакомых улиц, зеленых скверов, фигуры беспечальных, пока еще свободных пешеходов. Боже, какой прекрасной казалось мне из этого маленького оконца Прага! Какими счастливыми — ее не попавшие еще «на Панкрац» обитатели!..
Проехали мы сверху вниз и по Сезимовой улице, где в доме № 13 находилась наша квартира. Я успел разглядеть и подъезд, и немые два окна, занавешенные шторками. Может быть, в этот миг за окнами находилась жена или дочери, не знавшие, что я проношусь мимо них в глухом, закрытом тюремном автомобиле!..
Впечатлений было столько и все это так волновало, что я почти не приглядывался к товарищам по заключению, сидевшим со мной в автобусе. Конечно, это были чехи, наверное социалисты или коммунисты. Большинство ехало в тяжелом молчании. Внимание мое обратили на себя только двое интеллигентного вида молодых людей, друзей-однопартийцев или родных братьев, сидевших, очевидно, в разных камерах и теперь старавшихся как можно продуктивнее использовать оказавшиеся в их распоряжении несколько минут совместного пребывания в автобусе: они напряженно и быстро все время о чем-то шепотом переговаривались.
Странным образом в нашей компании оказался один не первой молодости француз с нездоровым, пухлым лицом. Он откровенно, обращаясь ко всем вместе и ни к кому в особенности, заявил, что он обвиняется в шпионаже, и все добивался, чтобы ему разъяснили: казнят за шпионаж или нет?..
«Дворец Печека». Автобус въезжает в глухой, закрытый и с боков и сверху двор, и только здесь, а не на улице, на глазах у прохожих, начинается его разгрузка. Всех приехавших ведут под конвоем в комнату ожидания, помещающуюся в первом, полуподвальном этаже здания и известную всем «клиентам» гестапо под названием кинематографа.
Это продолговатый зал, установленный правильными рядами скамей, обращенных к «экрану» или, просто сказать, к одной из глухих узких белых стен. Ожидающие вызова заключенные сидят на скамьях, упираясь взором в стену. А против всего этого «собрания» у стены стоит вооруженный эсэсовец в черной форме. Он следит за порядком. В чем состоит порядок? Во-первых, сидеть нужно ровно, прямо, а не вразвалку. Во-вторых, руки нужно держать с вытянутыми ладонями на коленях. В-третьих, строго запрещается оглядываться назад или поворачивать голову направо или налево. И, наконец, в-четвертых, наистрожайше запрещается шептаться. (Оно и трудно, потому что сажают заключенных на скамьях не рядом, а через интервал метра в полтора.)