На линии огня. Слепой с пистолетом
Шрифт:
— Он не хотел ничего плохого, — сказал он надтреснутым голосом и не без упрека, — просто он кретин.
— Что ж вы не научили его вести себя вежливо с сотрудниками полиции? — недовольно буркнул полицейский. — Теперь от меня несет так, словно я выкупался в дерьме.
— Это еда для детей. Иногда у нее бывает странный запах, — признал старик.
— Пахнет фекалиями, — сообщил второй полицейский, посещавший Сити-колледж.
В этот момент в кухню вошла одна из монахинь и негодующе сказала:
— Не все такие богатые, как вы, белые. Чем можем, тем и питаемся.
— Будет тебе, Лютик, — сказал старик. — Джентльмены
— А что им вообще тут понадобилось, — буркнула женщина, но поймав взгляд старика, моментально ретировалась.
— Вы тут, стало быть, главный? — спросил первый полицейский.
— Да, я преподобный Сэм.
— Вы монах? — осведомился второй полицейский.
— Нет, я мормон, — с улыбкой отвечал старик.
— Что же тогда тут делают все эти монахини? — спросил первый полицейский, почесав затылок.
— Они мои жены, — последовал ответ.
— Ну и ну! Негр-мормон, у которого куча черных жен-монахинь. А дети откуда? У вас часом не приют?
— Нет, это все мои дети, и я воспитываю их, как только позволяет мне Господь.
Полицейские мрачно уставились на него. У них возникло подозрение, что старик просто валяет дурака.
— Вы хотите сказать: внуки, — поправил его первый полицейский.
— Вернее, правнуки, — уточнил второй.
— Нет, они зачаты от семени чресел моих.
Полицейские выпучили на него глаза.
— Сколько же тебе лет, дед? — спросил первый.
— Если я не ошибаюсь, мне сто лет.
Тут полицейские уставились на него, разинув рты. Из глубины дома доносились крики и хохот детей и голоса потише — это мамаши предлагали им замолчать. Перебивая запах варева, в кухню заползал иной запах настолько знакомый, что полицейские стали теряться в догадках, откуда же они его так хорошо знают.
Черный толстяк зашевелился на полу, и полицейский привел свое оружие в состояние боевой готовности. Толстяк перекатился на спину и лежал, поглядывая то на полицейского, то на старика.
— Папа, он меня ударил, — промычал он слюнявым ртом.
— Папа сейчас прогонит плохих людей, и ты будешь играть, — проговорил старик, благожелательно глядя на кретина.
— Папа? — повторил полицейский, удивленно моргая. — Он тоже твой сын?
Внезапно второй полицейский щелкнул пальцами и воскликнул:
— Это же дурдом!
— Господь создал всех нас, — кротко напомнил ему преподобный Сэм.
— Если верить тебе, то эти пять десятков чертенят создал как раз ты, — возразил полицейский.
— Я лишь был инструментом Создателя.
Тут первый полицейский вспомнил, почему они вообще здесь оказались.
— У тебя в окне, дядя, плакат, приглашающий плодородных женщин. Разве их у тебя мало?
— У меня их только одиннадцать. А надо двенадцать. Одна умерла. Ей нужно подыскать замену.
— Кстати сказать, у тебя еще один плакат. Организация похорон. Что это?
Старик посмотрел на него с чем-то похожим на удивление.
— Ну да, я организовал ее похороны.
— Но этот плакат торчит тут не один год. Я это прекрасно помню.
— Правильно, — сказал старик. — Все мы рано или поздно умрем.
Полицейский снял фуражку и почесал свою светловолосую голову. Он вопросительно посмотрел на напарника.
— Лучше подождем сержанта, — сказал тот.
Когда подоспело подкрепление во главе с сержантом, они обнаружили, что прочие помещения дома мало чем отличаются по сохранности и чистоте от кухни. Пузатые печки, установленные на листах ржавого железа в холлах этажей, обеспечивали тепло. Лампы были самодельные, изготовленные из пустых бутылок из-под виски. Жены спали на тюфяках, по шесть в каждой комнате. Далее располагалась комната преподобного, где имелись двойная кровать, ночной горшок и кое-что еще. На втором этаже была большая комната, окна которой были наглухо заклеены бумагой. Весь пол был устлан хлопком в фут толщиной. На этих останках от набивки матрасов спали дети.
Когда прибыло подкрепление, дети как раз обедали. Трапеза состояла из тушеных свиных ножек с потрохами — их-то и готовил кретин Бубер в котле. Все это было поровну разлито в три длинные корыта, стоявшие в большой комнате на первом этаже. Дети лакали на четвереньках, как поросята.
Всего там детективы насчитали пятьдесят ребятишек не старше десяти лет и в целом вполне здорового вида. Они были весьма упитанные, но у некоторых на головах были следы парши. Кое у кого из десятилетних половые органы выглядели великоватыми для такого возраста.
Монахини же собрались в большой комнате за голым столом. Они деловито перебирали деревянные четки и пели псалмы мелодичными голосами. Получалось на удивление гармонично, хотя слова разобрать было невозможно.
Кретин валялся на спине на щербатом полу кухни. Голова его была замотана грязной белой тряпкой с пятнами йода. Он мирно спал, и его храпение напоминало крики, доносящиеся откуда-то из под воды. Мухи и комары самых разных размеров угощались слюной, что вытекала из его изуродованного рта, явно предпочитая ее остаткам рагу.
Преподобный Сэм находился в маленькой комнате, которую он называл своим кабинетом. Его допрашивали с пристрастием все двенадцать полицейских. Преподобный Сэм отвечал на вопросы вежливо и невозмутимо. Да, он действительно священник. Кем посвящен в сан? А Всевышним, кем же еще? Да, монахини — это его жены. На вопрос, как объяснить, что вообще-то монахини дают обет целомудрия, он отвечал, что монахини бывают белые и черные. Какая разница? А такая, что о белых монахинях печется церковь, обеспечивая их пищей и кровом, черным же монахиням приходится, так сказать, заботится о себе самим. Но ведь религия воспрещает монахиням вступать в брак или в какие бы то ни было половые сношения. Верно, но монахини собственно все девственницы. Как же они могут быть девственницами, если родили ему полсотни детей? A-а тут штука тонкая, и им, полицейским, постоянно пребывающим в мире греха, наверное, трудно понять, что утром его жены просыпаются девственницами, а когда наступает ночь, под ее покровом они выполняют свои супружеские обязанности. Значит, по-твоему, получается, что они утром девственницы, днем монахини, а ночью мужние жены? Если угодно, то можно сказать и так, просто не надо забывать, что у каждого человека есть два естества — физическое и духовное, и неизвестно, какое главнее. Можно лишь, благодаря жесткой дисциплине, держать их раздельно. Так он и поступает со своими женами. Почему его дети ходят голыми? Так удобнее, да и одежда стоит денег. А почему не едят, как люди, за столом, ножами и вилками? Ножи и вилки опять же стоят денег, а корыта куда удобнее. Белые джентльмены, блюстители порядка, должны понять, что он имеет в виду.