На неведомых тропинках. Сквозь чащу
Шрифт:
– Кровь текла?
– неожиданно четко спросил Ветер.
– Кровь текла, рубили головы, руки и ноги...
– Хорошие воспоминания.
– Защитников становилось все меньше и меньше, пока...
– Их убили?
– Не помню. Их осталось четверо или пятеро, они вышли на врагов, решились на последнюю атаку...
– Умереть с честью? Большей глупости вы люди еще не придумали, хотя нет, придумали, вы плачете над покойниками и закапываете их в землю.
Громыхнуло, идущий от земли холод, словно живое существо, коснулся щиколоток. Холод и голод, эта земля сейчас
– Выходя на бой, они читали... не знаю, как это называется молитва? Считалка? Боевой гимн?
– Зря я попросил тебя открыть рот.
– Я смерть оставлю за чертой. Предстану чистым пред богами, оставив всякий стыд земной...
Он закричал захлебываясь водой и болью, вторая рука судорожно цеплялась за землю. Вода текла по коже, небо снова расцвело резким штрихом молнии. А в земле, в глубине вторя моим словам, пела стежка.
– Ты слышишь?
– тихо спросил он, поднимая голову, - Кто-то идет по переходу?
– Да, - я нахмурилась, всего ничего в роли Великой, но уже почитала свою особенность слышать стежку, чем-то особенным.
Он облизнул бледные губы, грудь затряслась, рука сжались сильнее. Будь я человеком, он сломал бы мне кости. А так просто... умирал.
– Оставлю горесть, суету. Отброшу груз забот. Уйду спокойно налегке, уйду за поворот. Бок о бок с другом...
Стежка вдруг прервала свое пение, и я замолкла вместе с ней, а потом почувствовала, как где-то рядом рвется нить. Не упругая струна перехода, а тонкая едва осязаемая нить жизни.
– Видела бы ты, как она тащила ту икону, - прохрипел Ветер, и я поняла, чья жизнь только что закончилась.
– Следом за врагом, с мечом в руках...
– глаза защипало, но ни одна слезинка так и не смешалась с дождем, - Оставив страх.
Ветер вдруг задрожал, забился головой о землю, разбивая затихшее, но тут же снова возобновившее пение стежки фальшивыми нотами.
– Ахр...
– боль скручивала его тело раз за разом, не давая ни секунды передышки.
Его агония походила на битое стекло, она оказалась не сладкой, а шершавой, царапающей горло. Не придающей сил, а словно пьющей их, превращая мою силу в слабость, расширяя и без того обширные владения холода. И в день, когда он захлестнет меня с головой, мне станут безразличны все смерти, все люди и наверняка все стежки вместе взятые. В этот день я вполне могу уйти в... да куда угодно и забрать все с собой. И силы, и жизни, и миры. Если в Великих жило такое же равнодушие, они вполне могли попытаться уйти, обрекая своих созданий на гибель без магии.
– Не хочу, - прошептала я, - Не могу.
Ветер захрипел, выгибаясь, его пальцы вдруг стали горячими, такими как при жизни, а мои наоборот заледенели. Струна натянулась и рванулась вверх.
– Нет, - я вырвала руку.
Струна порвалась с громким "танг", которое никто не слышал. Мелодия перехода замерла на самой высокой ноте. Я вдохнула, ожидая, что вот сейчас почувствую тепло чужой смерти... смогу вернуть его, ощутить, что снова живу.
Охотник дернулся и, неловко ударившись виском, о землю замер. Подергивающиеся пальцы загребли землю и медленно разжались.
Молния осветила неподвижное, как в жизни, так и в смерти лицо Охотника. Его сердце, бившееся так медленно, и так тихо, почти остановилось, почти замерло.
Куда исчезла сладость? Почему смерть была горька настолько, что не прибавила сил, а забрала их. Я отшатнулась от тела не понимая, что не так, ноги запутались в ломкой траве. И тут меня позвали... тихо:
– Дочка?
Знакомый голос, выговорил знакомое слово. И я развернулась, вскакивая с мокрой земли, силясь разглядеть ту, что стояла на ступенях крыльца. Гром прозвучал где-то в отдалении.
– Ма... Марья Николаевна?
Бабка спустилась с крыльца так быстро и непринужденно, как не смогла бы при жизни. За ней вышел Семеныч и, кажется кто-то мертвый... Веник.
– Ты вернулась, - она бросилась ко мне и обняла. Влажная одежда тут же прилипла к ее шерстяному платью.
Я стояла не в силах пошевелиться. Сердце старухи, остановившееся несколько минут назад в доме черного целителя, не билось.
– Так за тебя волновалась, - она отстранилась, и погрозила узловатым пальцем, а стежка вдруг грянула громким маршем, торжествующим и приветствующим...
На ее запястьях, на месте зеленого рисунка переливалась алым старинная инопись. На обеих руках.
Приветствующим...
– Хранительница, - гулким басом проговорил Михар, появившийся справа и впервые мне было наплевать на его природу.
Приветствующим... своего нового хранителя, человека умиравшего на стежке, но не умершего, ответившего "да" на предложение мира.
Никто не знает, почему и как это происходит, но когда появляется человек с огненными браслетами на руках, расписанными старинной мерцающей инописью, перед ним склоняется нечисть.
– Это значит, что Ефим мертв?
– спросил падальщик.
– Не зна...
– начавший было отвечать староста, замолк, потому что тело лежавшее на земле у моих ног шевельнулось, замолкшее было сердце, вдруг забилось так сильно и так громко.
– Мальчик, не лежи на земле, простудишься, - всплеснула руками моя мертвая бабка. И "мальчик" послушался, встал единым слитным движением, словно перетекая из одного положения в другое.
Гром, на этот раз мягкий и почти ласкающий слух ответил ей низким рокотом. Дождь все еще отбивал рваную дробь по шиферу и железным подоконникам, но в нем уже не было прежней силы и ярости. Ни в ком из нас не было.
Ниже по улице раздался равномерный шум мотора. Кто-то все-таки въехал на стежку. Кто-то за рулем яркой красной машины. Моей машины.
– Дочка, тебе надо переодеться, а еще лучше выпить горячего чая с малиной, - бабка откинула мокрые волосы с моего лица.
Охотник шевельнулся, разворачиваясь к новому источнику шума. Автомобиль медленно остановился напротив серого дома целителя. Стекло опустилось, и сказочник жизнерадостно произнес:
– А я твой ножик привез, - показавшаяся загорелая ладонь разжалась и в лужу, тихо звякнув, упал серебряный стилет. Поверх металла легла грязная тряпка, которой я протирала фары, а баюн использовал, как защиту, - Непослушный он у тебя, кусачий. А это кто?
– спросил он, глядя вперед.