На огне святом сожжем разлуку

Бердник Олесь Павлович

У долины позабытой на калине,

На калине багрянистой у опушки

Три дороги вещевала да кукушка

Куковала, сивая, навещевала,

На волшебный праздник, на Купала.

А что первая дорога да в пустыню,

Одиночество ковром там землю крыет

А другая да под грозы заряницы

Ну а третья до уснувшей да девицы.

Ждет та дева испокон и не дождется

Тех, кто к ней любовью да коснется

Кто к устам прильнет холодным, поцелует

Кто ей сказку голубиную воркует

Три дороги, три тревоги, три тропинки

Наковала в полночь да кукушка

Наковала чудо, наковала,

На волшебный праздник, на Купала.

Песня замерла, угасла. А юноше казалось, что она вторит в лесу, в дивоколе. Плещется в речном потоке, шелестит между шелковых трав.

–  Где ты услышал такое, отец?
– взволнованно спросил Диводар.

–  Что, сынок?

–  Песню, откуда она?

–  Из сердца, - просто ответил Боян.
– Сердце мое поет. Иногда смутно, иногда - радостно. Тебе по нраву моя песня?

Диводар не ответил. Протянув руки в тьму, направился на звуки струн, которые еще нежно звучали под вещими пальцами, присел около певца. Коснувшись ладонью его лица, перебежал вниз, почувствовал гладкую поверхность музыкального инструмента, туго натянутые струны. Они зазвенели от прикасания.

–  Что это?

–  Гусли. Сам сотворил.

–  А струны?

–  Тоже сам. Из крапивы. Другие певцы делают их из жил. А я - из крапивы.

–  Вот как?
– удивился юноша.
– И держатся?

–  Еще как - похвастался Боян, удовлетворено смеясь.
– Знаю тайну одну. Когда собирать крапиву, в каком месте, как сушить, трясти. А главное - выбрать жилистые пасма, они не в каждом стебле есть. После еще надо вялить на солнце, вымачивать в живице, в масле, ткать, смолить. Тонкое дело! Зато славные струны имею. Ты слышал? Как живые, поют.

–  Это правда.

–  То-то же. А более тонкие струны я делаю из шелка. Шелковые нити мне подарили знакомые воины верховинские. Бывали они в землях восточных, там купили. Весело поют шелковые нити, высоко. А жили зверью глухо поют, жалобно, не люблю я их. Кровь на них.

–  Вот если бы мне.
– прошептал юноша.

–  Что?

–  Овладеть тем ремеслом.

–  Тебе к сердцу песня?

–  Горячо в сердце, когда слышу.

Боян обнял парня, прижал к груди. Борода защекотала Диводарово лицо, и он услышал судорожный вздох певца.

–  Пращуры послали тебя ко мне, излюбленный. Давно мечтаю о таком слове. Я же не вечный, умру.

Хотелось передать кому-то песню, все прислушивался, ждал. Услышало небо мою жажду.

–  А смогу ли?
– со страхом спросил юноша, чувствуя, как сладко, в предчувствии чего-то таинственного, желанного сжалось сердце.

–  Спрашивает ли о том соловей?
– утешительно говорил Боян.
– У тебя душа певчая. А мастерстве, умению - научу. Все передам, перелью у тебя песню свою. Так как не должен умереть в земле славянской дума Боянова. Слышишь?

Много лет прошло с тех пор над Славянщиной. Пускались в путь далекий, в дорогу бесконечную Боян и его спутник Диводар. Посетили они поселки верховинские, племена лужанские, городища хорватские, царства дакские, гостеприимное жилье иракское. Везде были рады люди путешествующим певцам. Звучали благозвучные струны и на свадьбах, и на тризнах унылых, и на шумных праздниках купальских. Не трогали слепцов даже разбойники горные, свирепые кочевники восточные, что иногда, словно безжалостная рогатина, пронизывали земли славянские из края в край, помечая огнем и кровью свой бездумно-жестокий путь.

Знаменитым певцом, славным и умелым, стал Диводар. И радовался тем старый Боян, прислушиваясь, как громко приветствуют люди его воспитанника. Все переплетения радостей и горя, муки и надежды чеканили свои знаки в душе Диводара, растапливались в горне сердца и переливались в звуки новых, еще неслыханных песен.

Наступила пора, и вспомнил молодой певец полноводную реку, к которой он должен был прибыть с рыцарями боевыми, и братство воинов за порогами Славуты. И захотелось ему попутешествовать в тот край, откуда всходило солнце. Согласился с ним ветхий Боян. И они пустились в путь.

Над Бугом заболел старый певец. А умирая, взял за руку Диводара, попросил склониться к устам, прошептал:

–  Прими последнее слово, сынок. Мое завещание. Я передал тебе все что мог, что знал. Осталось еще кое-что. Слушай же меня внимательно. Ты славно вытерпел беду, не всякий рыцарь мог бы так. И хорошо, сынку, хорошо. Потому что все проходит, только тишина остается. Тишина мудрости и спокойствия. Прислушивайся, пойми. И никогда не грусти. Будь сыном тишины. И тогда в тебе пробудится песня. Песня нужна людям. Тем, кто еще не слышит тишину. Я передал тебе тайну тишины, сынок, неси ее подарок в себе. Склонись, я дыхну в тебя. Отныне нет Диводара. Родился Боян.

Не плакал за дорогим учителем молодой Боян. Поцеловал в увядшие уста, запел над ним величальную, песню. Слушали ее чащи исконного леса, примолкшие птицы, течение реки. Целый день копал певец яму на круче песчаной, стелил ее мягкой травой, душистым чабрецом. Высек огонь огнивом, зажег жертвенный можжевельник, что имел в сумке, пожелал Бояну счастливого пути в край Яр-дива, а тогда, приложив тело лапчатыми ветками хвои, засыпал последнее убежище наставника песком. Второго дня собирал камни над Бугом, сносил вместе, выкладывал высокую могилу. Славные гусли молодой Боян положил на верховье, чтобы знали прохожие, кто похоронен в сырой землице.