На острове нелетная погода

Черных Иван Васильевич

— Учись жить, дружище. Спуску наглецам давать нельзя, затопчут…

Этот эпизод еще выше поднял его в моих глазах, и я чуть не привязался к нему, если бы не одно обстоятельство…

НА КДП

Ганжа увидел меня и протянул руку. Мы поздоровались. О том, что к нам прибыли инспекторы полковник Мельников и подполковник Ганжа, я слышал, когда шел на аэродром. Но что это тот самый Петр, с которым мы отдыхали в Сочи, я и предположить не мог. И вот мы стоим друг против друга. За шесть лет Ганжа стал еще солиднее и держался теперь совсем по-другому — строго и официально, как и подобает начальству.

— Вот

где мы обитаем, — сказал он, тоже немного удивленный неожиданной встречей. — И меня, как видишь, к вам прислали. На укрепление дальневосточных рубежей. Ну, мы еще поговорим об этом. Встретимся после полетов. — И он отошел к полковнику Синицыну. — Погодка — сам черт шею сломает. Какая-нибудь «Лора» или «Флора» рядом бродит.

Синицын не ответил, отвернулся к взлетно-посадочной полосе, словно не к нему обращались. Чем-то не пришелся ему по душе инспектор. Ганжа, однако, не смутился, тоже стал смотреть в сторону посадочной полосы. Выручить из неловкого положения его взялся майор Вологуров, завтрашний его коллега.

— Интересно, почему тайфунам дают такие красивые имена? — спросил он, обращаясь ко всем присутствующим.

— И обратите внимание, только женские, — вставил Дятлов.

— Да, и только женские, — повторил Вологуров.

— Потому что они так же коварны, как и красивые женщины, — ответил Ганжа.

Синицын повернулся и, чуть прищурив глаза, спросил с иронией:

— Неужели, Петр Фролыч, на горьком опыте эту истину познал?

Синицын как в воду глядел. А может быть, он знает сочинскую историю? Не подумает ли Ганжа, что это я посвятил командира в его интимную жизнь? Мне стало неловко. Но Ганжа умел держать себя, он и на этот раз не подал виду, что командир угодил в самом больное место.

— Кто из нас не грешен? — пошутил Дятлов, не догадываясь, как близок к истине.

— Вот уж никогда не думал, что встречу грешного комиссара, — парировал Ганжа.

— Это он ради психологического эксперимента согрешил, — перенес Синицын огонь острот на Дятлова.

— Не полк у вас, а прямо-таки академия, — перешел в наступление инспектор. — Командир новые тактические приемы разрабатывает, замполит — психологию.

— А за инструкторов приходится инспекторам летать, — съязвил снова Синицын. — Кстати, как слеталось?

— Неплохо. Шадрина проверил, Кочеткова. Толковые летчики.

— Само собой — из первой эскадрильи, — отозвался Вологуров.

— Не хвастайтесь, Борис Борисович, — повернулся к нему Ганжа. — Есть у меня претензии и к первой.

— Не может быть, — возразил все тем же шутливо-ироническим тоном Вологуров.

— Может. — Улыбка исчезла с лица Ганжи. — Ваши командиры звеньев при оценке полетов подчиненных не учитывают данные приборов объективного контроля.

— Откуда такие сведения? — Глаза Синицына стали строгими.

— Я нашел в каптерке несколько фотопленок. Почему они не подшиты к полетным листам?

— Наматывай на ус, Борис Борисович, как надо работать летчику-инспектору. — Синицын отошел к пульту управления. — Каптерку, мусорный ящик не пропустить. Глядишь, там не только прошлогодняя фотопленка попадется, а и какая-нибудь разглашающая военную тайну бумажка.

— Кому-то надо и этим заниматься, если люди истины не хотят понять. Сколько директив спущено…

Нет, это был совсем не тот Петр, любитель острых ощущений, с которым я познакомился в Сочи, это был подполковник Ганжа, требовательный, серьезный и педантичный инспектор, суровый страж летных законов.

— Только один вы и боретесь за безопасность, — перебил инспектора Синицын. — Что бы мы делали без вас? Пойдем-ка

лучше покурим, чтобы не мешать тут.

Они вышли. Да, Ганжа явно чем-то не нравился нашему командиру, и было похоже, что полковник осведомлен о его личной жизни.

— А к замечаниям стоило бы прислушаться, — сказал Дятлов, когда Синицын и Ганжа вышли на балкон. — Придется на парткоме об этом разговаривать.

— Сразу на парткоме? — встал на защиту командира Вологуров. — Странную привычку вы взяли, Иван Кузьмич. Разве не прав Александр Иванович? Полк такую работу проделал, за четыре месяца полугодовую программу выполнил, а Петра Фролыча, видите ли, какие-то фотопленки волнуют. Все недостатки выискивает.

— Успехи не дают права нарушать указания, — стоял на своем Дятлов.

— Бросьте, Иван Кузьмич, мы и так свободной минуты не видим. А если дешифровать каждую фотопленку, летать некогда будет.

Раньше Вологуров не вступал в спор с замполитом, зная, что Дятлова в полку уважают и что подполковник не особенно благоволит к майору. Теперь же, когда вопрос о переводе решен, комэск не побоялся встать в оппозицию. Вообще-то в нашем полку между офицерами стычек особых не наблюдается, хотя подшучивания, подначки любят многие. Синицын умеет держать людей в руках и, если видит, что кто-то пускает в ход недозволенные приемы, быстро охлаждает его пыл, не останавливаясь даже перед такой мерой, как изгнание из коллектива. Перевод в другую часть считается у нас самым суровым наказанием. Но, несмотря на это, подводные течения все же существуют, вот и сейчас одно из них стало пробиваться наружу. Не знаю, чем бы закончился спор командира эскадрильи с замполитом, если бы в это время оператор не доложил, что внезапно исчезла засветка от самолета Октавина. Дятлов вышел на балкон и позвал Синицына. За ними вошел и Ганжа. Полковник взял микрофон в руки.

— Тридцать третий, вызываю на связь, — потребовал он властно. Но ответа не последовало. — Тридцать третий, наберите высоту… Высоту наберите.

Минуты две мы ждали в мертвой тишине. Лишь в динамике изредка слабо потрескивало, будто где-то далеко догорал костер.

— Когда и как это произошло? — спросил Синицын.

— Только что, — ответил Макелян. — Октавин вышел к побережью, стал снижаться, и засветка исчезла.

«Неужели что-то случилось?» — мелькнула у меня тревожная мысль, но я тут же стал успокаивать себя: когда истребитель выходит к побережью, других засветок на экране не просматривалось, так что сбить Октавина не могли. С того времени, как я сбил «дельфина», в нашем воздушном пространстве больше не появлялся ни один иностранный самолет-нарушитель. А тот, что ретранслировал передачи с шара, находился слишком далеко. Об отказе двигателя Октавин непременно сообщил бы. Скорее всего, он снизился за грядой сопок над океаном — там безоблачно — и локатор его не видит, а радиостанция не слышит. Такое случалось не раз.

Синицын дал команду летчикам, находящимся в воздухе, идти на посадку. Как назло, ветер завыл еще громче, еще ниже опустились облака, окутав Вулкан почти до подножия. Но все сели благополучно. А Октавин молчал. Теперь я не сомневался, что с ним что-то произошло: запас горючего на самолете исчерпан.

Зазвонил телефон дальней связи. Синицын снял трубку. Все, кто находился на КДП, затаили дыхание, вслушиваясь в разговор.

— Какой самолет? — спросил Синицын. — Я имею в виду тип… Да, похоже, что мой.- — Он с минуту слушал, потом глухо сказал «до свидания» и положил трубку. Глаза его сразу как-то потускнели. — Дай команду на взлет вертолету и Ил-четырнадцатому, — приказал он Макеляну. — В квадрате 25—40.