На отмелях
Шрифт:
— Так ты говоришь, течение повернулось, серанг? Может быть, может быть, — закончил Лингард про себя.
— Да, туан. Разве ты не видишь этого своими глазами? — с тревожной серьезностью проговорил Васуб. — Смотри… И я думаю, что если прау, который идет с юга, направить умело по этому течению, то он подойдет к борту нашего брига тихо, как бесплотная тень.
— И нас захватят врасплох, — ты это хочешь сказать?
— Даман хитер, и илланунский народ кровожаден. Ночь для них ничего не значит. И они храбры. Разве они не родились среди битв и разве они не слушают своих злых сердец, даже когда не научились еще говорить? И у них будут вожди, между тем как ты,
— Ты не хочешь, чтобы я уезжал? — спросил Лингард.
Некоторое время Васуб внимательно вслушивался в тишину ночи.
— Как мы можем сражаться без вождя? — заговорил Васуб. — Храбрость у людей бывает оттого, что они верят в победу. А что бы стали делать бедные калаши, сыновья земледельцев и рыбаков, недавно взятые и ничего не знающие? Они верят в твою силу и могущество, а иначе… И разве белые, которые только что приехали, вступились бы за тебя? Они здесь как рыба на сковородке. Я-ва! Кто принесет вести, кто узнает правду, кто, может статься, привезет твое тело? Ты едешь один, туан!
— Сражаться мы не должны. Это было бы несчастьем, — настойчиво проговорил Лингард. — Есть кровь, которую нельзя проливать.
— Послушай, туан, — с горячностью воскликнул Васуб. — Вот теперь вода течет отсюда. — Он указал головой на челнок. — Вода течет, и в назначенное время она возвратится. И если бы между отливом и приливом в море пролили всю кровь земли, море не поднялось бы и на ноготок.
— А мир был бы другой. Ты этого не понимаешь, серанг. Отпихни-ка лодку.
— Сейчас, — сказал старый малаец, и лицо его опять приняло бесстрастное выражение. — Туан знает, когда надо уезжать, а перед твердым шагом смерть иногда отступает, как испуганная змея. Туан должен был бы взять с собою верного слугу, не глупого юношу, а человека пожившего, с твердым сердцем, который спокойно шел бы за ним и все наблюдал. Да. Человека спокойного, с быстрым взглядом, как у меня. Может быть, с оружием, я ведь умею наносить удары.
Лингард заглянул в близко наклонившееся к нему морщинистое лицо и в старые проницательные глаза. Они странно сверкали. Нагнувшаяся к нему фигура Васуба выражала внимание и напряженность. И тут же рядом жуткой, темной, непроницаемой стеной стояла ночь. Помощь была бесполезна. Тьма, с которой ему приходилось сражаться, была слишком неощутима, чтобы ее можно было разбить ударом, слишком густа, чтобы глаз мог в нее проникнуть. И все-таки эти слова верного слуги, хотя и бесполезные, почему-то ободряли и успокаивали Лингарда. Он испытал на миг чувство гордости; его неразумное и непонятное сердце почувствовало кратковременное облегчение и уже не сжималось тягостным предчувствием, а билось сильно и свободно, благодарное за преданность.
На смутном фоне его собственных растерянных чувств преданность этого человека была ясной точкой, как бы факелом, поднятым во тьме ночи. Факел бесценный, конечно, но бесполезный, — слишком маленький, слишком слабый, слишком одинокий. Он не рассеивал таинственной тьмы, которая спустилась на его судьбу и мешала его глазам видеть дело его рук. Скорбь поражения объяла мир.
— А что бы стал делать Васуб? — спросил Лингард.
— Я мог бы крикнуть: «Берегись, туан!»
— Ну а как же ты думаешь насчет моих магических слов, которые устранят опасность? Впрочем, тебе, вероятно, все равно пришлось бы умереть. Вероломство тоже сильное волшебство, как ты сам когда-то сказал.
— Да, туан, судьба, может быть, велела бы твоему слуге умереть. Но я, Васуб, был сыном свободного человека, был воином раджей, был беглецом, рабом, пилигримом, искателем жемчуга и серангом на кораблях белых людей… У меня было слишком много господ, слишком много. Ты — последний.
После некоторой паузы Васуб сказал, почти безразлично:
— Если тебе надо ехать, туан, возьми меня с собой.
Лингард подумал.
— Бесполезно, — проговорил он. — Бесполезно, серанг. До вольно и одной жизни, чтобы заплатить за человеческое безу мие, а у тебя ведь есть дом.
— Два дома, туан. Но я уже давно не сидел на его лестнице, мирно беседуя с соседями. Да. Два дома. Один в… — Лингард слабо улыбнулся. — Туан, позволь мне ехать с тобой.
— Нет. Ты сказал, серанг: я здесь один. Это правда, и один я поеду сегодня. Но сначала мне нужно привезти сюда белых людей. Оттолкни лодку, Васуб!
— Готов, туан? Берегись!
Васуб перегнулся, протянул руки и оттолкнул лодку. Лингард взял весла и, удаляясь от брига, смотрел на освещенную корму. Он ясно видел хмурого и мрачного Шо, тяжело нагнувшегося над перилами, матросов с факелами, прямых и неподвижных, головы у борта, глаза, пристально смотревшие вслед за ним. Нос брига был окутан мутным сероватым туманом, смесью света и тьмы. На прямых мачтах лежали неровные отблески огней, и клоты исчезали вверху, как бы пронзая тяжелую массу неподвижных испарений. Бриг был прекрасен. Глаза Лингарда с любовью смотрели на судно, покоившееся на воде и окруженное облачным ореолом; оно точно висело в воздухе, между невидимым небом и невидимым морем. Лингард отвернулся, ему было тяжело смотреть на бриг в эту минуту расставания. Скоро его маленькая лодка миновала освещенную полосу воды, и очень низко, на западе, в черной пустоте, он завидел фонарь, слабо горевший на корме яхты и похожий на закатывающуюся звезду, бесконечно, недосягаемо далекую, принадлежащую к другому миру.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ДАР ОТМЕЛЕЙ
Миссис Треверс Лингард отвез с яхты один, в маленькой лодке. Все время, пока продолжалась погрузка, и до того момента, когда последний матрос оставил судно, он стоял рядом с ней, высокий и безмолвный. Только после того, как бормочущие и тревожные голоса отплывавших в лодках матросов совершенно замолкли вдали, раздался его серьезный голос: — Идите за мной.
Она пошла за ним, и их шаги глухо и гулко отдавались на пустой палубе. На верхней ступеньке трапа он обернулся и сказал очень тихо:
— Осторожнее.
Он вошел в лодку и стал ждать. Ему показалось, что миссис Треверс несколько испугана темнотой. Он крепко схватил ее за руку и произнес:
— Я вас держу.
Миссис Треверс вошла, ничего не видя, слепо доверяясь его руководству, и упала на заднюю банку, тяжело дыша.
Послышался легкий всплеск, и неясные очертания покинутой яхты нераздельно слились с ночным мраком.
Он греб, сидя лицом к ней. Миссис Треверс была закутана в плащ с капюшоном, и прямо над ее головой виднелся свет медленно угасавшего кормового фонаря покинутой яхты. Фонарь вдруг погас, и контуры оставленного судна растаяли. Яхта исчезла, словно сон, и вместе с этим сном исчезли, казалось, и события последних суток. Закутанная фигура, темневшая перед Лингардом, была тоже частью этого сна. Фигура не говорила, не двигалась; еще минута — и она пропадет. Лингард пытался припомнить черты миссис Треверс, сидевшей в лодке в двух футах от него. Ему представлялось, что с призрачной шхуны он захватил с собой не женщину, а воспоминание — мучительный образ человеческого существа, которое он никогда более не увидит.