На пасеке
Шрифт:
Вот странная пчела добралась до края прилётной доски, постояла секунду, словно о чём-то вспоминая или раздумывая. Сделала ещё усилие, ещё полшага и… свалилась в траву.
Володя поднял пчелу. Она была мертва. Ветерок катал её по Володиной ладони — серый невесомый комочек.
Хочешь быть жуком?
Родилось насекомое — таракашка, жук, муха или та же пчела. Только вылезли они «на свет божий» и сразу готовы делать то же, что взрослые насекомые: добывать еду, удирать от врагов… ну и тому подобное.
А вот родился человек: беспомощный, слабый, глупый. Любой малости он должен учиться.
Так, выходит, насекомым-то родиться выгодней. Сразу сам себе голова!
Но дело в том, что никакое оно не голова, это насекомое. Мы с вами растём, становимся умней, учимся. И после можем летать, как птицы, или плавать, как рыбы и нерпы, или, если очень постараемся, можем даже пройтись по Луне. Мы можем стать кем хотим. Потому что мы умеем учиться.
А вот, например, тот же таракан, он в жизни не научится плавать, как водомерка, или летать, как майский жук, или брызгать во врага кислотой, как муравей.
Каждое насекомое умеет только то, что от рождения дала ему природа. Это немного похоже на «умение» вещей: стиральная машина умеет стирать, но только стирать, автомобиль — мчаться по дорогам. А поменяться своими обязанностями или научиться чему-то новому вещи, как вы сами понимаете, не могут.
Примерно так же начал свой рассказ Володя. А я его старался побольше перебивать, чтобы всё разузнать как следует, а потом написать в книжке.
Жизнь пчелиная!.
Сперва она была яичком, потом куколкой, потом стала пчелой, прогрызла восковую крышку ячейки, в которой сидела до этого положенные дни, и — и вот вам готовая пчела.
— Была она жёлтенькая и пушистая, — говорил Володя. А я в это время смотрел через лупу на мёртвую пчелу и видел, что она тёмная, и волосков-пушистинок на теле её почти не осталось, и крылья все измочалены и разодраны.
…Только вылезла пчела, отряхнулась и сразу стала чистить ячею, в которой сидела, — грызла её, выскабливала. Наконец ячейка заблестела тусклым восковым стеклом. А пчела пошла искать другую ячейку, третью. Так она без устали работала четыре дня.
Потом вдруг её совсем перестала интересовать чистота в ячейках. Она почувствовала, что изо рта у неё капельками стало выступать молочко — очень ценный и питательный пчелиный корм. И наша пчела сама не заметила, как оказалась в «свите» пчёл вокруг матки. Матка без конца червйла, откладывала яички, и то и дело слизывала молочко, которое ей давали пчёлы — все молодые, пушистые…
Прошла ещё неделя, молочко у нашей пчелы стало пропадать. Она теперь кормила детву, молочко вперемешку с нектаром отдавала в ячейки, куколкам. И те росли.
Потом у пчелы совсем не стало молочка. И с той поры её больше не интересовали ни матка, ни детва. К этому времени на брюшке у неё стали расти крохотные и тончайшие пластинки воска. Вместе с огромной армией таких же строительниц, как она, пчела снимала с себя вощинки, разжёвывала, разминала их, прилепляла к недостроенной стенке ячеи, вытягивала стенку. Потом терпеливо ждала, когда у неё вырастут новые восковые «кирпичики».
Несколько дней всё было чудесно. Но вот почему-то вощинки начали расти хуже, медленней. И сама пчела вдруг из опытного строителя превратилась в полную неумейку. Забыла секрет, не могла больше лепить на диво ровные шестигранники сот.
Вскоре она совсем ушла от строительниц. Ей теперь нравилось другое. Она стояла у самого летка, и как только в него вбегала прилетевшая с цветов пчела, наша подходила к ней, раскрывала рот. И прилетевшая отдавала крохотную каплю нектара, свою добычу.
Однако наша пчела вовсе не ела нектар, она относила его в глубь улья, в медовые кладовые, и там выливала в ячею — раз за разом, снова и снова, пока ячейка не наполнялась до краёв. Наша пчела стала теперь приёмщицей корма.
Здесь было много таких, как она. Но только одни принимали нектар, другие комочки перги — цветочной пыльцы, без которой пчёлы тоже не могут прожить. Недаром её называют пчелиным хлебом. Третьи приёмщицы брали воду. Но не выливали её в соты, а держали в своих зобиках и становились как бы пчёлами-бидонами или пчёлами-кувшинами. Каждый, кто хотел пить, подбегал к ним, и «кувшин» отдавал крохотную бусинку воды.
А ещё вода нужна в пчелином хозяйстве, чтобы разбавлять корм для детвы. А ещё — чтобы разбрызгивать в улье, когда становится слишком жарко.
Поработав недельку приёмщицей, наша пчела стала санитаром. Она выбрасывала на улицу всякий сор и трупы зажаленных врагов, проникших в улей. Крылышками своими она тщательно выметала и даже будто натирала дно улья, так что оно всегда тускло блестело, словно подземное озеро.
В жаркие часы дня пчёлы-санитары становятся вентиляторщицами. Они поворачиваются спиною к летку, поднимают брюшко, наподобие маленьких пушек, и начинают отчаянно бить по воздуху крыльями. Прислушаешься — словно гудит мотор: ровно, без перебоев.
Работают вентиляторщицы — из ульев идёт нагретый воздух, медовый дух. И тут на пасеку слетается, сползается, сбегается немалая армия всякого жулья: мухи, жуки, муравьи.
Последние дни перед вылетом из улья наша пчела сделалась сторожем, стала злой, недоверчивой. Только сунься, вражина!
Вон они лежат в траве: три мухи, пчела из чужого улья — пчёлка-воровка — и ещё задушенный жук-бронзовик. На нём броня, как на танке, пчелиные жала ему не страшны. Но пчёлы облепляют его сплошным клубком. И не уйти бронзовику!
Наконец новое поколение пчёл вылетает из улья. Правда, перед этим в особо погожие дни молодняк уже вылетал раз или два. Но как осторожно, как боязливо! Пчёлки всё время держались лицом к улью. Минуту-две повисят в воздухе и — домой. Страшно в открытом космосе!
Однако после нескольких тренировок пчёлы осваиваются с новым делом. И вот настаёт их пора, они теперь лётные.
— Наконец-то! — сказал я, довольный, что пчела, о которой мы столько времени толкуем, сможет полетать — по цветам, по солнышку, по хорошей погоде…