На петле времени

Барабаш Дмитрий

31

метла над улицей светала,и в каждом взмахе листик грустиложился мне на одеяло…Вот санитарка записала,что я хочу писать о Прусте…Она вчера запеленаламеня в крахмально-синем хрустес улыбкой детского оскала,когда наслушалась в Ла-Скала,как Демис Руссос пел о чувстве,ее халат белее салаи Вуди Алена в искусстве.

32

С детьми уже, хлебая горя,Лжедмитрий приближался.Воряему казалась неприступнейДнепра и Волги.Злые волкиобъеденной игрались ступнейСусанина.Дни становились злей и судней.Одетый в шкуру печенегел печень наших серых будней.И в небо капала с ножа,как снег, над льдинами кружа,по капле каждая секунда.В дежурном свете, нежно ржа,к звезде, усевшись

на верблюда,копытом оставляя след,и там – невидимы при этом,шли ангелы… Автопортретвождя смотрел на нас,секретоми страхом собственным страша.Когда б писал во сне, поэтомя стал бы.Черная дырарассвета всасывала мысли,способность прыгать тут и там,по крышам лазить и кустамвзбивать нахохленные перья.Реальность гаже и тошней,в ней невозможно даже днейпорядок лестничный нарушить.Когда я вышел из дверей,я оказался весь снаружи.И силюсь вспомнить и решитьнедорасслышанное слово.Я знаю, что оно основа,но снова начинаю, снова —куда ступать и не грешить?

Семейная рассада

33

Итак, мы в ночь к одной из жентаксомотором в Подмосковье.Багажник пивом загружен,и по щеке слеза любовьятечет за ворот шерстяной.Он был растроган или пьян,петлял водитель между ям,нас наносили на экранлучи летящих встречных фарсквозь морось и машинный пар.Чем дальше осень от Москвы,тем первобытней слякоть ночи.И если отключить мозги,то за окном уже ни зги,и только двигатель клокочет,и фары серебрят виски,чертополохнутых обочин.Пробиться к свету без столбовфонарных мы уже не можем,как будто проводок проложениз центра по ложбинкам кожии по морщинам узких лбовдо зренья, до его основ.Электрик властен и безбожен.

34

Гораздо лучше по утрам,когда трава одета в инейи в сером небе облак синийскользит как шарик по ветрам.И куст заснеженной полыни,как хворост в сахарной муке,ни грустью зябкою простужен,а вышел в поле налегке,где никому никто не нужен,где никому никто не важен,где никому никто не страшен.Вот так свободно, налегке,все оставляя вдалеке,он отражается в реке,а не в застывшей за ночь луже.

35

В провинциальном октябре есть все,что было до начала, —там так же карканье звучало,и так же в хрупком серебресосна иголками качала илист кружился запоздалый.С глазурным пряником в рукенас осень праздником встречала.

36

Приторможу. Тут мой рассказвильнул в запретный заповедник.И критик, предводитель массчитающих или последнихне масс, а пригоршней людских,воскликнул: – «Автор этот стихстащил у знатного поэта,который славой окрылен,литфондом признан, как же оннадеется, что не заметятв словесных играх плагиат?!Вас ждет – литературный ад,забвенье и позор гремучий!Ни царь, ни черт, ни подлый случай,Ни одуряющий распадкультуры не прикроют зада.Плоды классического садажрецы надежно сторожат».

37

– Спасибо за науку, дока!Как орден в лацкан, рифму «доктор»воткну тебе промеж наград.Я вор! Тем счастлив и горжусь.Все что люблю, беру себе —и луч весны, и лед крещенский,и море горькое, и венскийбатон хрустящий под рукой.Кто вам сказал, что я другойи радости мои иные?Я всякий раз, как снова, рад,встречая мысль в знакомых строчках,как тот, любимый с детства взгляд,как самиздатовских листочковзапретный плод. Я вор! Я тот,кто, не найдя друзей во встречных,нашел их между звездных нотгусиноперых и подсвечных,завитых ловким вензельком,строфой отточенной, каленой…Мне с ними лучше, чем с тобой,великий критик, опыленныйбиблиотечной сединой.Никто из тех, с кем я играю,не соблюдал законов раялитературных вожаков.Их веселил мотив оков,которым титулы бренчали,они не видели врагов,по собеседникам скучали…Порой себя надеждой льщу,что на пиру их угощу,как и меня здесь угощали.Пир мысли! Лучший из пиров!Собранье знатных шулеровиграет миром в полкасанья.Все остальное – мутный сон.Подайте рябчика, гарсон!

38

Привет вам, энная женагероя нашего рассказа.Мы привезли вина и мяса.И, мрак оставив у окна,в теплично-кухонной истоме,в пылу горелок голубыхсидим, глядим на подоконник,на кактус, пальму и другихцветочков грустную рассаду…губную нюхаем помаду,стерев ее со щек своих.О, жены бывшие, —мечты, не воплотившиеся в чудо.Где тайны прежней красотыи нежный трепетный рассудокпускали робкие росткив другую жизнь – горшки, посуда,подтяжки, краска и клыки.Не опечаленный картиной,воспринимая все как есть,герой наш начал жадно естькартошку с луком и свининой.Не забывал, конечно, питьи говорить пустые звуки,и не было ни зла, ни скуки,в его стремленьи угодитьдавно растраченным проказам.Читать газеты прошлых летили сегодняшнюю прессу —ему теперь без интересу.Один секрет – секретов нет.Все наперед давно известно.Ни просмотреть, ни потерять,ни в историческом забвеньеи ни в сегодняшнем дымуни одного стихотворенья.Вот разве только что чуму,раздор, позор, войну, измену,любовь за выгодную цену.Он знал об этом. Знал и я.Повсюду ночь, тоска и слякоть.Родная русская земля!Достать чернил и снова плакать.Я не сдержался и сказал,все что подумал о погоде.Мне объяснили, где вокзали закружились в хороводевоспоминаний и детей.Тесть замесил в кастрюле тесто.И куст полыни без рублейпошел искать другое место.

О Русь. O ru…

39

Приятен русскому стихукомфорт немецкого порядка,туники греческой простор,английской речи лаконизмы,испанских вымыслов костер,еврейской грусти укоризна.Приятны русскому стихунаряды мыслящих народов,которым ни к чему блохуподковывать и огородовво чистом поле городить.Он, словно губка черноземья,готов любые ливни пить,выращивать любое семя,и ключевой водой поитьземли измученное племя.Он отличается от всехсвоим безудержным простороми тем, что вечно смотрит вверхпридурковатым светлым взором.

40

Ему и ритмы нипочем.Ему и рифма для улыбки.И, как смычком, тупым мечомон водит по волшебной скрипке.А то, что путает поройвесну и осень между делом,мороженое ест зимойи междометьем неумелымсбивает с мысли, как хлопокнад ухом юного буддиста, —так это все – астала виста!И, как еще там, – гутен морг!

41

Вот так и я с моим героем,усевшись по весне в такси,к промозглой осени примчался.На небе лунный шар качался,и звезды серебрились роемв его расплывчатом луче.С пустою сумкой на плече,пронзенный воздухом морозным,на перепутии подзвездномзатекшей правою рукойя тормозил к Москве попутки,а мимо проносились сутки,недели, месяцы, и вот —сюжет нащупал поворот.

42

Он позвонил мне из забвенья,как будто не было зимы,и возвратился в поле зреньяиз непроглядной тишины.К стыду сказать, мы снова пили,перечислять не буду, что.То приземлялись, то парили,то спали, кутаясь в пальто.Мы договаривали спорыиз очень давних наших лет…О том, как можно мыслью горы…Или, не оставляя след,во все возможные запретывходить невидимо, и явь,лишь меткой мыслью продырявь,прольется в новые куплеты,точнее рифму присмотрев.Но, к сожалению, припевтолпы затмит остатки света.

43

Каприз и нрав народных массв беспутстве с девичьими схожи.И здесь хоть вылези из кожи,им выставляя напоказсвою любовь, свою заботу —одну лишь скуку и зевотуты вызываешь к разу раз.Вопрос: «Зачем?». Любовь народастрашнее постаревших жен.Он, зная брод, не любит брода.Им постоянно проложендругой – трясинистый и хлипкий,ночных исполненный страстей,опасный путь. Он без ошибкискучает. Если не тонуть,то и грести – пустое дело.Бродить по тореным путям,где ни к чему святая вера,и воли не давать чертям?!Все это, братец, не по-русски.Здесь ничего не изменить!Так нищий ангел в рваной блузке,напившись, хочет воспарить,но видит только птичьи гузки,асфальт, бетон, скрещенье плит.Не потому ль у нас пиитза мукой ищет новой муки,за смертью новой смерти ждет,и к славе простирает руки,и отжигает, а не жжетглаголом что-то в подреберье,и воспевает суеверья,туман и вечных птиц полет…