На примере брата
Шрифт:
И телефон. По утрам бесконечные телефонные переговоры с банками о продлении векселей. Яслышал, как ему, кто так дорожил своей гордостью, осанкой, манерами, своей честью, — как ему приходится клянчить, да, он клянчил по телефону, и не только у банков, но и у своих коллег-цеховиков, которых за глаза называл «портняжками», просил денег, 500 марок, 3000 марок, 5000 марок — в 1954-м это уже были немалые деньги, — вымаливал суммы, которые нужны срочно, позарез, расплатиться с банком по процентам, чтобы только не лопнул вексель, чтобы пролонгировать. Пролонгировать, слово-бич. И еще эта непрестанная забота о том, как он выглядит в глазах других: что людиподумают! Не в поверхностном смысле — кем ты среди людей слывешь, — а в смысле: кем ты хочешь казаться и кем на самом деле кажешься.Постоянно следя, чтобы между двумя этими образами не возникало ни малейшего зазора. Одно дело знатность, неотъемлемая часть личности, обусловленная рождением, происхождением, кровями,и не важно, разорился человек, приговорен, поражен в гражданских правах, — знатность его остается при нем. Другое дело буржуа: разорившись, обанкротившись, он становится никем, теряет себя, свою социальную сущность. Отсюда постоянная боязнь оказаться в неловком положении, ничего общего не имеющая с чувством такта, ибо чувство такта — это в первую очередь забота о других. Боязнь же неловкого положения сосредоточена исключительно на себе, это страх социально оплошать, оказаться социально несостоятельным. Это постоянный взгляд на себя со стороны, причем не собственный взгляд, а предполагаемый, чужими глазами. Косой, недобрый, подозрительный взгляд.
И как назло, едва ли не в самом чувствительном месте, в пункте кредитоспособности, он вынужден был так позорно обнажаться, признавать, что у него может лопнуть вексель, если он не раздобудет нужную сумму. А лопнувший вексель подобен всесокрушающей лавине, ибо тогда ему предъявят к оплате все векселя, а они все, как и самый первый, не обеспечены. Из-за этого телефонные звонки, просьбы, мольбы, унижения — перед приятелями, коллегам, служащими банка, притом мелкими, которым он с превеликой радостью дал бы пинка в их тощие зады.
Для себя он еще как-то оправдывал все это словом «ответственность». Ответственность перед своими людьми. Он говорил об этих своих людяхв исконном смысле крепостной принадлежности, относя к ним не только членов семьи, но и своих служащих. Тогда это были двое скорняков, шесть швей и шофер. И семья: жена, незамужняя дочь, наследник и последыш сын, но также и обе отцовские сестры. Кого недоставало, так это старшего сына, моего брата — тот бы помог. Ведь он тоже был скорняк. Надежды возлагались на меня: когда-нибудь я сниму тяжкую ношу с отцовских плеч. То есть тоже стану, должен стать скорняком.
Слово «пролонгация» было эвфемизмом финансового унижения. Унижения начинались каждое лето, когда наступал мертвый сезон, или, по-крестьянски говоря, пора солить огурцы.Продаж считай вовсе не было. Отсюда и изобретение: прием меховых вещей на хранение.
Начиная с весны шубы у клиенток забирали, тщательно выбивали и развешивали в специальном помещении, опрысканным средством против моли, но не слишком сильно, иначе существовала опасность, что поздней осенью, когда придет пора развозить шубы обратно, они будут нещадно вонять нафталином. Впрочем, и поскупиться с дезинфекцией тоже было нельзя, такая экономия чревата нашествием моли. Летом шубы время от времени выносили на воздух, там проветривали и выколачивали. Забирали у клиенток шубы Масса и сын хозяина, то есть я, мы же поздней осенью развозили их обратно. В этом деле были свои ранжиры. Клиенток, у которых имелась лишь одна шуба, обслуживал только Масса. Обладательниц нескольких шуб или клиенток, важных благодаря возможным с их стороны рекомендациям, сын и Масса навещали вдвоем. Он, в серой шоферской форме, нес шубы, а сын, тогда тринадцати лет от роду, изрекал:
— Добрый день, отец передает вам самые сердечные приветы, мы привезли ваши шубы.
Сняв фуражку, Масса вручал хозяйке шубы. Сын просил расписаться о получении в квитанции. Отец разделял клиенток на тех, которые знают, что положено, и тех, которые не знают. Те, которые знали, давали чаевые Массе. Те, которые не знали, совали деньги сыну.
Мне приходилось отдавать чаевые Массе.
Однако доходы от сезонного хранения шуб и близко не покрывали убытков от вынужденного сезонного простоя. Следовательно, лето оказывалось порой, когда приходилось пролонгировать. Порой телефонных звонков и судорожного стискивания рук. Может, именно поэтому он на школьные каникулы отправлял нас с матерью «отдохнуть на природу», в Люнебургскую пустошь или в Петерсхаген, на Везер, где мы месяц с лишним жили в гостинице. В своем «адлере» сам отвез нас в Шнефердинген, гостиница «Витте», старейшее заведение на площади.Длинное, как барак, здание из жженого кирпича, с белыми переплетами окон. Отец хотел остаться дня на три. Мы отправились в поход, хотя нет, скорее на прогулку. У английских солдат, стоявших гарнизоном в соседнем Солтау, как раз были ученья. В поле, на лесных тропах, они расспрашивали отца, где какая деревня и как туда добраться. Его вполне можно было принять за англичанина в штатском. Осталась фотография, на ней он в полуботинках, светло-серых брюках, светлой рубашке и темно-серой вязаной безрукавке. Ни дать ни взять наблюдатель маневров в штатском.
На опушке, укрытые маскировочной сеткой, стояли танки.
— Никуда не годится, — сказал он, указывая мне на изрытый гусеницами песчаный грунт, следы танков. — Сверху сразу все видно. Надо только понять, где кончаются следы. С воздуха танки как орехи щелкать можно. Первый танк, еще в Первую мировую, уничтожил Риттер фон Шляйх, в пикирующем полете. Принцип пикирующего бомбардировщика: целиться машиной. — Сначала он все очень подробно объяснял, и руками показывал, как входить в пике через правое крыло, как через левое. А потом вдруг стало заметно, что мыслями он уже где-то в другом месте. Он курил, почти беспрерывно, после обеда выпил кофе с коньяком. И уже на второй день уехал в Гамбург.
А через две недели матери пришлось прервать отдых. Муж дома слег. Желудочные боли, судороги, приступы дурноты, рвота. Диагноз: язва двенадцатиперстной кишки. Еще одна из отчетливых картин в моей памяти, отчетливая как раз из-за своей непривычности, из-за того, что с образом отца и с его собственным о себе представлением так плохо вяжется: лежа в постели, он делает вращательную терапию. Мать готовит овсяный отвар. Два годя спустя у него будет инфаркт. После этого, говорила мать, он стал уже совсем не тот, сломленный человек. Думаю, это щадящая интерпретация: упадок начался раньше. Инфаркт был реакцией организма на ухудшение дел, на изменившуюся экономическую конъюнктуру. Послевоенная эпоха с ее экономикой дефицита подходила к концу. Черный рынок — вот была его стихия, это был он сам; время, когда требовалось умение импровизировать, верное чутье, способности не столько быть, сколько казаться, время векселей, выдаваемых на будущее, когда скупщики утильсырья становились промышленными магнатами, как Шликер в Гамбурге, который потом с треском обанкротился, — в каком-то смысле судьба отца, в миниатюре, повторяет шликеровскую.
На короткое время вдруг не стало спроса на университетские дипломы, сертификаты, аттестаты, свидетельства, на все, чего он не мог предъявить, зато понадобились оборотистость, идеи, связи, фантазия, умение убеждать и уговаривать. Иными словами, что-то от американского стиля жизни, который отец ненавидел, но который на самом деле в точности соответствовал его статусу недоучки и всему складу его существования и существа.
Человек находит старую швейную машину-скорняжку, чистит ее, смазывает и открывает меховую мастерскую. Беличьи шкурки он выторговал у советского офицера в ходе сложной обменной операции, изготовил из них, сверяясь с пособием «Немецкий скорняк», беличью шубу, которую сбыл жене английского майора, то есть тоже обменял. Майор контролировал вырубку Лауэнбургского леса. Древесину в порядке репараций отправляли в Англию. Множество выкроенныхпогонных метров обрезной доски отец и получил за беличью шубу, а уж доску он потом менял на сигареты, масло, сахар, одежду и новые шкурки.
Но это время импровизации, находчивости, вдохновенного изобретения экономических колес и велосипедов в мелких и мельчайших частных лавочках уже в середине пятидесятых неуклонно приближалось к концу. И от мехов теперь ждали совершенно иного качества, возник спрос на изысканные, дорогие шубы — бобровые, из оцелота, из рыси. То есть на меха, закупка которых просто подорвала бы отцовские финансовые возможности. Да и фасоны шуб, технология обработки мехов — все стало другое. А он был всего лишь скорняк-самоучка, к тому же сам давно не работал. Но и оба нанятых им скорняка не в состоянии были кроить элегантные фасоны модных шуб, горжеток и накидок.
Он умел замечательно продавать. Всем видом показывая, что ему лично ничего от вас не нужно, просто он делает вам любезность. Высокий, стройный, белокурый, летом бронзово-загорелый, с глубокими синимиглазами, обворожительный говорун с превосходными манерами — вот его капитал. Разглядывая фотографии его юности, начинаю подозревать, что капитал этот он приобрел во время своей добровольческой экспедиции на Балтике, в общении с боевыми товарищами из благородных семейств.