На пути к границе
Шрифт:
— Но тебя же взяли немцы. И вообще…
— Знаю. Я был уже в могиле, но теперь я снова живу и снова мне кажется, будто я…
— Глупости, — сказала она.
— Да, наверное.
Я опять пошел к двери и подумал: всякий, кто поначалу пытается от чего-то уйти, впоследствии считает себя предателем и ненавидит тех, кто, как ему кажется, заметил его предательство. Я любил Герду, но в ту минуту я не смел встретиться с ней глазами и, взяв автомат, вышел из дома и зашагал к взгорку позади хутора.
Медленно сгущались сумерки; за лесом, на западе, небо
Я вдруг испугался, как бы с ней не случилось чего-нибудь, и побежал назад, к хутору.
— Ты что? — встрепенулась она, резко приподнявшись в постели.
Я положил автомат на пол под амбразурой и вышел на кухню.
— Ничего. Сейчас затоплю печь.
Рядом с плитой лежала груда березовых поленьев, и, как только дрова запылали, я вышел во двор — взглянуть, не виден ли дым. Кругом уже стояла сплошная мгла, и только слабый запах горелой сажи выдавал присутствие людей в доме.
Нарезав мясо кусками, я поджарил их и отнес Герде в постель. Бутерброды, которые дала нам экономка Брандта, я решил сберечь на последний остаток пути: мы ведь не знали, сколько идти до ближайшего хутора на той стороне, а с ногой у Герды было по-прежнему плохо. На столе стояла керосиновая лампа, и, сняв одеяла с остальных кроватей, я занавесил окна, а потом зажег свет.
Песочник ерзал по кровати. Через каждые две минуты он вздрагивал и, вытянув шею вперед, слабо попискивал.
— Может, мне вынести его во двор, — предложил я, — я отыщу ящик или коробку и выстелю чем-нибудь.
Она решительно покачала головой.
— Нет, дай его сюда, он скоро отойдет, ему только нужно согреться.
У меня были сомнения на этот счет, но все же я отдал ей птицу, и, спрятав ее у себя на груди, она снова легла.
— А ты разве не ляжешь? — спросила она.
— Конечно, — ответил я, — только временами я буду выходить из дома и смотреть.
— Ты думаешь, надо караулить?
— Нет, — сказал я, а сам все думал: «Только бы не привели собак». — Просто мне еще не хочется спать. А ты попытайся заснуть.
Я укрыл ее одеялом, и, когда я наклонился к ней, чтобы подсунуть край ей под спину, она вдруг протянула руку и погладила меня по затылку. Затем, отвернувшись к стене, тихо сказала:
— Я знаю все. Я видела плакат, когда ты уходил. Он выпал из твоей куртки.
— Я не хотел говорить тебе, пока мы не перейдем границу, — сказал я. — Я не хотел сейчас говорить.
— Ничего, что я об этом узнала, — пробормотала она. — Теперь уже неважно. Словно это случилось давным-давно. Впрочем, я и без того знала, чувствовала это. Мы с отцом были так необыкновенно близки, мы всегда знали все друг про друга, это была своего рода телепатия. А теперь он больше не отзывается. Как ты думаешь, что они с ним сделали?
Я взял с другой кровати подушку и подложил ей под ногу.
Затем, набросав в печку дров и отрегулировав тягу,
Потом, вероятно, я уснул, потому что, когда я открыл глаза, на полу уже лежала полоска света. Взошла луна.
Сердце мое тяжко билось, я лежал, стиснув в руках автомат, и весь был в холодном поту: мне опять приснился все тот же сон.
Я вышел на кухню и подбросил в печку поленья, и, когда огонь разгорелся, жаркий отсвет пламени упал на пол и слился с лунным лучом.
Вскинув автомат на плечо, я поднялся на взгорок. Вокруг горной вершины на севере лежало белое кольцо: это олений мох, вобрав в себя лунный свет, слепящим потоком рассыпал его по всему безлесному склону. Подморозило, и на деревьях ледяными бусинками сверкали крошечные почки.
Воздух был прозрачен как никогда, ветер дул с запада, и из долины доносился отдаленный шум: может, колонна автомашин, а может, поезд.
Возвратившись в дом, я на пороге между кухней и спальней увидел птицу. Песочник лежал на боку мертвый. Очевидно, привлеченный печным жаром, он хотел подобраться к плите, но не смог одолеть порог.
Я поднял его и, видя, что он уже почти совсем окоченел, вынес в коровник и положил на солому в стойле. Затем я вернулся назад и подкрутил в лампе огонь.
Герда наполовину сползла с кровати: правой рукой она что-то сжимала и трясла — то ли призрачные прутья решетки, то ли дверную ручку, — стараясь вырваться на свободу. Одеяло она сбросила, но по-прежнему держала левую руку на груди, там, где раньше лежала птица.
Я накрыл ее одеялом и поправил под ее ногой подушку. Вид у лодыжки был прескверный, она совсем почернела и жарко пульсировала, и я лишь слегка провел пальцем по набрякшей, воспаленной коже…
Я боялся разбудить Герду и боялся оставить ее во власти сна. Частью своего существа она снова была там, и, если я дам ей спать, кошмар осядет у нее в душе, осядет навсегда, так что потом ей уже никогда от него не избавиться. Но и будить ее тоже жестоко: это значит столкнуть ее в бездну смертельного, непроглядного страха — по крайней мере на тот короткий миг, пока она не поймет, где она.
А что, если я смогу успокоить ее, не будя? Что, если голос мой все же проникнет в тот мир, где она сейчас обитает?
— Тише, тише, — вкрадчиво заговорил я, осторожно проводя пальцами по ее волосам, — Герда, слушай меня, ты здесь со мной, и я с тобой, мы на пути к границе, уже осталось совсем немного, скоро будем на той стороне, а сейчас мы на хуторе.
На какой-то миг она стихла, лицо ее разгладилось, она задышала глубоко и часто, словно после быстрого бега, и я отпрянул назад, во мрак, чтобы она не заметила меня и не вздумала принять за кого-нибудь другого.