На пути к границе

Стиген Терье

В доме были две комнаты и маленькая кухня. В задней комнате с окном, выходившим на скотный двор, у каждой стены стояло по двухъярусной койке. Я попробовал открыть окно, и мне это удалось. Оконные крючки были совсем новые.

В кухонном шкафу я нашел норвежские консервы да вдобавок остатки нескольких английских солдатских пайков. Меня удивило, что Брандт, бывалый человек, мог допустить такую оплошность. Но кто знает, может это было одним из сознательных проявлений самоуверенности, которой он должен был обладать, чтобы не дать расшалиться нервам. А может быть, эти пайки забыл

кто-нибудь из других беглецов, наших предшественников. Я раздумывал, не убрать ли мне эти пайки, но потом решил, что теперь все это уже не имеет значения. Брандта уже нет, и после нас этот маршрут, видно, будет закрыт до конца войны.

Когда я вернулся назад, к оврагу, меня ждало потрясение, от которого я похолодел: Герда исчезла.

Я остановился и уже готов был бежать; неужели они нагрянули незаметно и взяли ее живьем, может, они давно подстроили засаду? Затем, овладев собой, я подошел ближе. Герда нипочем не далась бы живой. Во всяком случае, она выстрелила бы, чтобы предупредить меня.

Я спустился в овраг и тихо позвал ее. Ее голос донесся до меня откуда-то сверху, и, вскарабкавшись на уступ, я увидел, что Герда стоит на коленях в кустах и что-то держит в руке. Это была птица величиной со скворца, ее длинный клюв торчал у Герды между пальцев. Бурые крылья, тельце в серую крапинку и на брюшке темное пятно.

— Это песочник, — сказала Герда, словно бы ничуть не удивившись моему появлению, — видно он хворый. Только я не знаю, что с ним… Нашел хутор?

— Да, — ответил я, подойдя к ней. — А как твоя нога, идти сможешь?

Она рассеянно кивнула, прижав птицу к своей щеке.

— Как ты думаешь, можно мне взять ее с собой?

— Спрячь ее в карман, — сказал я.

Я помог ей уложить птицу во внутренний карман, туда, где прежде был револьвер, потом дал ей в руки палку и обхватил ее за пояс.

Она застенчиво улыбнулась и высвободилась из моих объятий.

— Так ты задавишь птицу, лучше возьми меня под руку.

Герда была вся какая-то притихшая и, пока мы шли вдоль подножия горы, ни разу не оглянулась назад. На лице ее выступил легкий ровный румянец, она шагала и улыбалась, не раскрывая рта, и все же она была какая-то далекая и печальная, словно отрешилась от всего на свете. Временами она останавливалась и распахивала куртку, чтобы птица могла дышать.

— Чем бы ее покормить? — спросила она.

— У нас с собой хлеб, а на хуторе есть консервы.

Мы сделали привал у ручья. Герда опустилась на колени и поднесла к нему песочника. Тот чуть-чуть поводил клювом в воде, но непохоже было, что он пил.

— Видишь, на нем уже весенний наряд, — сказала она, — заметил ты черное пятно на брюшке? Наверно, он совсем недавно сюда прилетел и в пути что-то себе повредил.

— Снаружи вроде ничего не видно, — сказал я, — может, он просто, не найдя корма, ослаб.

Она кивнула и снова спрятала птицу в карман.

— Наверно, так оно и есть. Или же он хворый. Он ведь лежал в кустах среди камней. А хворая птица или зверь всегда прячется от всех.

Этот последний крохотный отрезок пути занял у нас почти два часа, но Герда ни разу

не пожаловалась на боль, а только все время тревожилась о птице. Я притворялся, будто это меня раздражает, и слегка посмеивался над ней.

— Тише, — сказала Герда, — не разбуди ее.

Нам пришлось развязать башмачный шнурок, потому что лодыжка распухла еще больше прежнего. Герде было невмоготу брести, волоча тяжелый башмак, и я отдал ей автомат, а сам сколько мог нес ее на себе. Всякий раз, когда я подсаживал Герду к себе на спину, у моего уха раздавался сиплый писк песочника. Солнце уже клонилось к закату, и, пробираясь сквозь заросли кустарника, скрывавшего обвалившуюся изгородь, мы видели, как огромный, тяжелый огненный шар повис на гребне горы, прямо под нами.

Уложив Герду на кровать, я снял с ее ног ботинки. Она захотела взять к себе птицу, и я приготовил тюрю из хлеба и воды и принес ей на блюдце. Но песочник не стал есть, и я поспешно вышел на кухню, чтобы только не видеть огорченного лица Герды. Я порылся в шкафу, где стояли консервы, надеясь найти что-нибудь не очень соленое: я знал, что Герда захочет во что бы то ни стало выходить птицу. Мы пытались кормить ее рыбными тефтелями и тушенкой, но все было напрасно: песочник только жался к Герде и устало моргал.

Разыскав на кухне полотенце, я сделал Герде новую перевязку. Лодыжка посинела, под горячей набрякшей кожей напряженно пульсировала кровь.

— Больно тебе?

— Когда лежу, не больно.

— Может, к утру все пройдет, — сказал я.

Положив птицу на соседнюю кровать, Герда взглянула на меня.

— Разве не опасно оставаться здесь на ночь? Еще немного, и я смогу идти дальше.

— Скоро стемнеет, — сказал я, — на сегодня они уже прекратили погоню, если вообще намерены ее продолжать. Наверно, они думают, что мы уже давным-давно на той стороне. Когда стемнеет, я затоплю печь и приготовлю ужин. А сейчас еще могут увидеть дым.

— Что-то у тебя не сходятся концы с концами…

— Просто я стараюсь все предусмотреть.

— Но если взойдет луна, тогда ведь дым будет виден?

— Луна взойдет не скоро.

Я пошел к двери.

— Ты куда?

— Просто хочу выйти немного осмотреться кругом. С задней стороны дома есть взгорок.

— Ты ненадолго?

— Только на минутку.

Я посмотрел на нее. В глазах ее не было страха, не было пелены, такой же, как у песочника, лежавшего на кровати, и я подошел к ней, зная, что никогда не оставлю ее и всегда буду с ней — в лесу ли, в лощине, у границы или на той стороне, где наша жизнь пойдет дальше. Я готов бы поклясться в этом.

Она поняла это и схватила меня за руку.

— Чем кончилось дело в тот раз, — зашептала она, — успел ты предупредить остальных?

Я кивнул и сел на край постели.

— Да, я предупредил их.

— А потом ты побежал?

— Да.

— А тех что, схватили?

— Их застрелили на улице, я же тебе говорил.

— Ты в этом не виноват!

— Нет.

— И все равно…

— Да, — сказал я, — все равно мне кажется, будто я виноват… только потому, что остался жив. Словно я предал их тем, что не был убит.