На пути в Халеб
Шрифт:
— Из спальни вашего деда?
— Не волнуйтесь, — ответил Ксавье. — Сегодня вечером по радио что-то особенное?
— Нет, просто я люблю засыпать под музыку.
Ксавье невнятно промычал в ответ. Вернувшись, я заметил, что губы Элен накрашены чудесной помадой, совсем как на обложке женского журнала. Я понимал Элен гораздо лучше, чем позволял себе в том сознаться. Почти безотчетно я взял ее руку в свою, и она перевела взгляд на мою руку. Я гордился своими руками, ногтями с ровными луночками, длинными пальцами, мягкой кожей.
— Хочешь пройтись, Элен?
— Давай еще немножко побудем вместе со всеми. Этот дом такой мрачный.
К нам подошел, будто огромное индейское пугало, Камилио.
— Откуда
— Перу.
— Золото Перу… — вставил я.
— Золото Перу! — воскликнул Камилио с присущим ему непонятным пафосом.
В библиотеке Жиннет расстелила на полу у камина одеяла, разложила подушки и покрывало. Я разглядывал книги. Книжный утиль. Лишь в одном шкафу была собрана замечательная коллекция поэзии в великолепных кожаных переплетах цвета терракоты, золота и церковного пурпура.
Я погрузился в книги. Кроме рывшегося в пластинках Ксавье, все остальные уже лежали около камина, накрывшись огромным покрывалом, из-под которого доносились веселые смешки. Элен, перехватив мой взгляд, освободила местечко рядом с собой, но мне не хотелось присоединяться к компании.
Лицо Карэ походило в тот момент на лицо придворного острослова.
— Ну, каково будет ваше особое пожелание на нынешний вечер? — произнес он в манере «Комеди Франсэз» и указал на груду пластинок.
Как обычно, его остроумие и очаровательно лукавое «коварство» провоцировали меня ответить какой-нибудь цитатой. Однако мне никогда не удавалось вспомнить что-нибудь стоящее. Карэ сразу распознал мое восхищение его «французскостью» и нарочно начал импровизировать, декламируя и двигаясь в такт словам легко и невесомо, будто птичка. И хотя я все еще продолжал сердиться на Элен за доносившиеся из-под покрывала игривые смешки, я не мог не отметить несомненного театрального таланта Карэ. Его блистательное «злодейство» давалось ему бездумно, по наитию, как ребенку — изобразить клоуна. Он прислушивался к музыке, которую, по его словам, любил, но взгляд его при этом не менялся. Минуту спустя я уже был на улице.
Я вышел из распахнутых ворот и поднялся по проселку на небольшой холмик, откуда виднелась церковная колокольня, остро взмывающая в ночное небо. Луна была чистой и хрупкой, воздух — влажен и свеж. Мною овладела веселая лихость, захотелось сделать сальто прямо тут, на темной тропе, и мое астральное тело, светлое и прозрачное, укутанное в черный свитер, перекувырнулось в воздухе, сначала посреди дороги, потом у ее обочины, над канавками и низкими заборчиками. Ну и развезет же здесь после дождя! Я шел около четверти часа в направлении церкви и неожиданно вышел на маленькую площадь, или почти площадь, поскольку между приземистыми домами лежало пустое плоское пространство. Прямо передо мной тусклым желтоватым светом светилось кафе.
Дверь открылась под заливистый звон колокольчика. Я ждал у стойки, за которой никого не было. Двое мужчин играли в карты. Еще один, в старом плаще, поил черного говорящего скворца, и от их стола доносилось посвистывание — не то человека, не то птицы.
— Добрый вечер, дамы и господа, — сказал я.
Картежники приподняли головы, и один из них позвал неуверенно:
— Эй, тут пришел кто-то.
Из низенькой дверцы показался толстый человечек в видавшем виды кожаном фартуке.
— Что угодно, молодой человек? — сказал он.
— Кальвадос.
Кельнер прошел в угол, где сидели игравшие в карты мужчины, и между ними немедленно загорелся спор. Минуту спустя он вернулся и поставил передо мной бутылку и стакан.
— Я сяду за столик, — сказал я.
Кельнер надул щеки и широко-широко раскрыл глаза.
Я захватил
— Отличный кальвадос, — заметил я.
Играющие в карты равнодушно глянули на меня. Только человек со скворцом несколько раз кивнул, но я не понял, согласен он или нет. Лицо его было серьезно — красивое и милое лицо, какое бывает у безнадежно, неизлечимо безумных людей. Его брови походили на пучки растрепавшейся на ветру травы. Бывало, я находил успокоение в обществе крестьян, но теперь ритм моей жизни изменился. Я не мог вступить в беседу с играющими в карты, но мог попытаться завязать разговор с сумасшедшим или посвистеть птахе. Я посмотрел на белые пятна на его лице, которые казались следами высохшей соли. Он просунул палец в клетку и побарабанил им по породистому клюву скворца, потом улыбнулся мне.
— Не выпьете ли со мной стаканчик? — предложил я.
Он оглянулся по сторонам и пошел за стаканом.
Я разлил кальвадос.
— За ваше здоровье! — сказал он.
— За вас! — отозвался я.
Он опорожнил стакан одним глотком, поблагодарил: «Спасибо… спасибо», — и встал.
Я обернулся, чтобы посмотреть, не зовет ли его кто-нибудь. Он исчез в проеме низенькой дверцы. Я выпил еще. Кальвадос полыхал во мне.
В тот момент я понял, что совершил ошибку. Человек, с которым я пил, может, и был сумасшедшим, но не тем жалким деревенским дурачком, за которого я его принял. Теперь он шел ко мне не один, а вместе с хозяином заведения, и тот нес еще бутылку кальвадоса, большую и сверкающую.
— Теперь я угощаю, — обратился он к хозяину, — и вы тоже садитесь с нами.
Тот попытался было улизнуть, но мой сумасшедший потянул его за край кожаного фартука, и было в его хватке что-то зловещее, сила и властность, когда он сказал:
— Садитесь, садитесь. Делайте, что вам говорят.
Он ткнул пальцем в медную бляшку, висевшую на рубашке хозяина чуть выше фартука.
— Медальон, медальон! Ну-ка, скажите, кто святее всех святых в этом мире? Уж не этот ли толстый херувим, что вознесся на небо?
Хозяин заведения покраснел, побледнел и забормотал смущенно:
— Господин Бусан!
— Что за непонятный страх, дружище! Разве этот медальон не спасет нас? Эх, эх, мракобес-язычник! — выкрикнул безумец и снова ткнул своим длинным пальцем в медальон.
Я принялся напряженно всматриваться в медальон, стараясь разглядеть его в полумраке кафе.
— Уж не ваша ли женушка приколола вам и ленточку на грудь, словно орден? И повесила этот портрет на ленточке точь-в-точь над бутылками, стаканами и пыльными туристскими флажками?
— Верно, жена, — подтвердил хозяин, и я распознал фотографию папы Иоанна XXIII, умершего несколько дней назад.
— А нет ли в этом вопиющей несправедливости — в том, что всяк, сюда входящий, должен преклонить колена и хоть на миг восскорбеть, лишь бы ваша женушка осталась довольна?
— Но, господин Бусан… — пробормотал хозяин смущенно.
— Темное мужичье! Их ничто не исправит, остается только уничтожать, — заключил мой сумасшедший и завернулся в плащ.
Я расплатился и вышел. Пересек площадь и обнаружил, что иду по другой дороге. Я ступил на влажное, заросшее травой и кустарником поле и пошел вдоль череды тополей. Поднял руку — и темная крона послушно пригнулась ко мне. Пошарил в карманах в поисках сигарет, но пачки не было. Несмотря на темноту, направление было выбрано верно. Впереди виднелся Мануар, его квадратный двор. Поднимаясь по лестнице, я ощутил внезапный страх, жалость к себе и чувство утраты, а у дверей моей комнаты мне на щеки хлынули обильные слезы — я и не подозревал, что у меня есть столько слез. Когда я плакал в последний раз? Не помню.