На рандеву с тенью

Степанова Татьяна Юрьевна

Гордееву Катя нашла в палатке — она сидела на спальном мешке, скрестив ноги по-турецки. Перед ней был ноутбук, и она на нем сосредоточенно работала. Или делала вид, услышав голос Лизунова — тот расставлял людей.

Катя оставила свое богатство перед входом в палатку, откинула полог, поздоровалась.

— Проходите, садитесь, Катя, рада вас видеть. А что вдруг такой аврал? — спросила Гордеева, закуривая. — Что, какие-то новости?

— Алина Борисовна, вы идете с нами в Съяны? — вопросом на вопрос ответила Катя.

— С вами?

И вы, что же, тоже, дорогуша, туда собираетесь?

Катя села на мешок напротив Гордеевой и тоже по-турецки подогнула ноги.

— Да, собираюсь. Я же репортаж об этом деле веду. Но сначала у меня к вам разговор есть. Аркадий просил меня побеседовать с вами. Перед тем как мы все вместе — вы, я, Никита, он и Швед — спустимся в это гиблое место, он хочет от вас кое-что узнать.

— Через вас как через посыльного? — Гордеева отвернулась к компьютеру. — И что же он хочет узнать?

— Вы когда-нибудь видели, разговаривали, встречались с Антоном Новосельским?

— А КТО ЭТО?

— Не встречались, так... А позапрошлой ночью были здесь, в лагере?

— А он вас разве об этом не проинформировал? — спросила Гордеева с непередаваемой интонацией, где трудно сказать, чего было больше — сарказма, горечи, яда, печали или раненого женского самолюбия. — Неужели умолчал?

— Он... Лизунов хочет знать, куда вы делись утром из палатки? Где были с четырех до пяти утра?

Кате показалось по ее глазам — она вот-вот пошлет ее куда подальше (что, в принципе, и следовало ожидать), однако...

— Послушайте, ну послушайте, Катя. — Гордеева смотрела на нее сквозь сигаретный дым. И Кате отчего-то стало неловко — ей вспомнилось, что так, почти так Гордеева некогда смотрела на Женю Железнову. — Послушайте, что я вам сейчас скажу. Эти ваши дурацкие, наглые, нелепые вопросы... Вы хоть понимаете, что сейчас выглядите круглой идиоткой? Не понимаете? Давайте начистоту, иначе вообще прекратим этот разговор.

— Хорошо, начистоту, Алина Борисовна.

— Тогда объясните мне толком, что стряслось? Почему об этом меня спрашиваете вы? Почему... почему он сам не пришел?

Катя секунду колебалась. В душе она была против того, чтобы рассказывать Гордеевой об улике, которая поразила Лизунова как гром среди ясного неба. По логике вещей, ради интересов дела пока с афишированием этой любопытной улики следовало повременить. Но они же сами ее послали к Гордеевой! Сами сказали — спроси ее! И Катя начала злиться. «Пусть бы шел сам и разбирался, — думала она. — А то, как что, все из себя великих сыщиков корчат, слова путного от них никогда не добьешься, секретность все соблюдают. А когда у них все прахом идет, сразу про секретность забывают и заставляют тебя одну всю эту кашу расхлебывать!»

— Антон Новосельский, о котором я спрашивала, утром в субботу между четырьмя и пятью часами был убит в своей машине у гольф-клуба, — произнесла Катя, медленно подбирая слова.

— О новом убийстве мы все здесь уже слышали.

— А

что же тогда прикидываетесь, что не знаете, кто это? — Катя повысила голос. — Он же в «Пчеле» тогда был, и они с Колосовым там едва не подрались на ваших глазах. А на месте его убийства вещичку одну нашли вашу, Алина Борисовна, по наследству к вам перешедшую от Жени Железновой.

— Какую вещичку? — Гордеева напряженно смотрела на Катю. — Что вы еще городите?!

— Вот такую вещичку, — Катя по-хозяйски потянулась к изголовью спального мешка и извлекла ящичек с ароматерапией. — Тут «вербены» не хватает, можете сами убедиться. Этот пузырек и нашли на месте убийства.

Гордеева быстро раскрыла ящичек.

— Точно, нет «вербены», — она посмотрела на Катю. — Вы... серьезно?

— Лизунов этот пузырек при осмотре сам нашел возле машины Новосельского.

Щеки Гордеевой покрылись румянцем. Она вставила в рот новую сигарету. Чиркнула спичкой, прикуривая. Спичка сломалась.

— Трус, — сказала она. — Трус, трус... Щенок. Сопляк. Сам, значит, спросить не мог, вас подослал...

— Он не трус. Он переживает, — сказала Катя. — Хотя, если честно, я с вами согласна: есть случаи, когда они... они просто обязаны вести себя по-мужски. А не по-страусиному. Но это... в общем, что об этом говорить? Я вас сама спрашиваю: как эта ваша вещь могла очутиться на месте убийства?

Гордеева прикурила.

— Я не знаю, — сказала она. — Я к ящику не прикасалась со времени ее смерти... Со смерти Жени. Или нет... Вы же ему сейчас все перескажете, посыльный, — она усмехнулась. — А он меня снова за руку поймает. Один пузырек отсюда я использовала. Тогда, ночью. «Иланг-иланг».

Катя помолчала, потом кивнула. Ясно. Объяснять, для чего «иланг», не надо. Сама в китайском магазине как-то для «драгоценного В.А.» приобрести хотела, соблазнившись словечком на этикетке «афродизиак».

— Кто-то мог взять «вербену»? — спросила она после паузы. — Кто заходил к вам в палатку?

— Да все, все мои. — Гордеева смотрела на Катю. — Вы же видите, как мы тут живем. И он, он же сам тут был. Спал со мной!

«Этого еще не хватало, — испугалась Катя. — Она сейчас возьмет и заявит, что пузырек мог взять сам Лизунов и подбросить на место убийства. И мы вконец тут запутаемся. А если еще и проверяющий по кляузе из прокуратуры нагрянет, то...»

— Куда вы делись утром, Алина? — спросила она. — Ну, что у вас с ним произошло — Вы поругались?

— Мы не ругались, — Гордеева криво усмехнулась. — Не до слов вообще как-то было нам... А ушла я, потому что ушла. Чтоб хозяином себя не чувствовал, не торжествовал. Ненавижу это. Ненавижу это в них — как они утром от тебя начинают собираться, как шарят, ищут свои носки, ботинки, насвистывают что-то фальшиво с чувством выполненного... И при этом вид еще делают, что ты им чем-то обязана, что ты что-то ненужное уже, что-то использованное, бросовый товар...