На разрыв

Хэйл Дарёна

– Что именно? – Оскар смотрит на неё с интересом.

Под его взглядом она чувствует себя то ли забавной зверушкой, то ли подопытным образцом, экземпляром для изучения. Не самое приятное чувство, и Варвара пытается отогнать его, осторожно подбирая слова:

– Ну эти, знаешь, притчи, или сказки, псевдо-поучительные истории. Весь Интернет ими заполнен. Мало ли что ты мог рассказать.

Отчаянно хочется списать собственную косноязычность на алкоголь, но, по правде-то говоря, вслух она всегда изъяснялась хуже, чем письменно. Или, может быть, правильнее было

бы сказать, письменно она всегда изъяснялась лучше, чем вслух.

Сказочки с двойным дном, вот что она пыталась сказать. Метафоры для чувств, аллегории для отношений.

– Ты имеешь в виду «Эй, Лисёнок, сказал Лисёнок, ты никогда не будешь один, ведь у тебя есть я, держи мою лапку» и прочую сопливую ерунду?

Очень точно сказано. Сопливую ерунду.

Сопливая ерунда – это Варвара, когда она смотрит на Оскара, и ей приходится около десяти раз напомнить себе об этом прежде, чем наконец-то получается отвести глаза от неровного выреза его мятой футболки.

Я старый солдат и не знаю слов любви, думает про себя Варвара.

И Оскар, похоже, такой же.

– Ну да, – отвечает она, в конце концов, и пауза между её ответом и вопросом Оскара получается такая, что можно было и промолчать.

Их ноги на подоконнике соприкасаются, понимает Варвара. Весьма запоздало, потому что соприкасаются их ноги довольно давно. У Оскара – те самые узкие чёрные джинсы с разрезами на коленях и разные носки: один полосатый, серый с малиновым, а второй с мультяшными изображениями Капитана Америки. У Варвары – джинсы обычные, синие, подвёрнутые и удобно широкие, а носки коротенькие, по косточку, чёрные с серебристыми люрексовыми блёстками.

Да, даже носки у Варвары с блёстками.

Она не Лисёнок. И Оскар никакой не Лисёнок. И за лапки они держаться не будут, и у каждого из них – своё одиночество.

Но всё же…

– Почему ты меня сюда привёл? – тихо спрашивает Варвара, удивляясь собственной смелости.

Оскар улыбается, но одними губами. На неё он не смотрит.

– На квартирник? Ты же спрашивала о моих мероприятиях. Вот я их тебе и показываю. Богемное уже было, и многолюдное тоже, а теперь ты посмотрела и камерное…

Варвара подтягивает колени к груди, теряя соприкосновение. Ногам становится холоднее.

– Я эту кухню имею в виду.

Оскар пожимает плечами, а потом быстрым и плавным движением подаётся вперёд. Взяв её ноги за лодыжки, он тянет их на себя – возвращает на место.

– Ну… Захотелось? – получается вопросительно.

Получается вопросительно, но другого ответа не будет, Варвара видит это по его лицу, читает в положении тела. Она, в конце концов, журналистка и привыкла работать с людьми, привыкла разбираться, что они имеют в виду, так что умеет определять, когда кто-то не хочет углубляться в неприятную тему. Не знала только, что она сама – неприятная тема.

Уже давно трезвая неприятная тема, и трезвость – как раз то, что ей охота исправить.

– Надо выпить, – говорит она.

Резкий поворот, дающий ей возможность сгладить неприятные ощущения, а Оскару – уйти от того, о чём говорить он не хочет,

но хвататься за предложенную соломинку он не собирается.

– Лучше расскажи мне историю.

Ха.

– Тоже страшную? – спрашивает Варвара.

– Какую угодно.

Мечтать и воображать себе тысячи разных сценариев она может, но с тем, чтобы придумывать настоящие истории, какие угодно, у Варвары проблемы. Давным-давно, ещё в университете она поняла: большинство однокурсников поступили на журфак не для того, чтобы стать журналистами, а просто потому, что не знали, куда поступить, чтобы стать писателями, и именно писательство привлекало их сильнее всего. Рассказывать вымышленные истории, а не исследовать настоящие. Но для неё всё было иначе.

Варвара не «придумывала истории столько, сколько себя помнила». Не «засыпала и просыпалась с вымышленными персонажами в голове» (ладно, может быть, и засыпала, и просыпалась, только эти персонажи были чужими, теми, к кому она успевала привязаться в прочитанных книгах, или наоборот, собственными знакомыми, но тогда и истории были связаны исключительно с ней, просто мечты, не больше, не меньше). Она не выдумывала сюжетов, не плела родителям и подружкам по садику небылиц, и даже сказки на ночь ей читали, а не она сама сочиняла.

Описывать реальность, говорить о том, что происходит на самом деле, ну или на крайний случай, прогнозировать будущее, опираясь – опять-таки – на реальные факты, вот то, что ей нравится делать. То, что она умеет. То, что у неё получается. Именно это ей интересно: мир вокруг неё, со всеми его сложностями, во всех его деталях, а вовсе не мир внутри собственной головы, куда никто не сможет заглянуть, пока ты не напишешь об этом историю.

Ей не нужно писать истории, чтобы впускать кого-то в свой мир.

Но ей нужно писать тексты, чтобы делать этот, уже существующий, мир лучше.

Она – журналистка, а не писательница (и никогда не мечтала стать кем-то другим). Ей хочется сказать об этом, заранее дать Оскару понять, что не стоит ждать от неё полёта фантазии, но…

– Хорошо, – говорит она, в конце концов, и тут же предупреждает: – История будет страшная. И реальная. Ты же сам сказал, что именно реальные страшнее всего.

Оскар не убирает рук с её лодыжек. Соскальзывает пальцами на полоску обнажённой кожи – между подворотами джинсов и кромкой блестящих носков, и гладит там медленно и осторожно.

Варвара сглатывает, готовясь рассказывать, но прежде, чем с её губ срывается первое слово, она понимает, что история будет совсем не такой, как изначально планировалась. Вовсе не страшной.

На самом деле, у неё есть несколько историй, на выбор (зачем нужно воображение, если жизнь подкидывает столько всего?), но она решает рассказать свою собственную.

И эта история оказывается очень короткой.

– Я знаю, о чём ты рассказывал. Знаю, что ощущала та девочка. У меня есть любимый поэт, он писал про «невозможность открыть окно, не встав в сомнении на подоконник: там два этажа, но надежды свернуть всё-таки шею никто не отнимет». И я всё это знаю.