На рубеже веков. Дневник ректора
Шрифт:
4 ноября, четверг. Состоялся ученый совет, на котором рассматривался вопрос о новом наборе. Я попросил выступить мастеров. Как всегда точно, выступил Рекемчук. Он говорил, что с ужасом думал о «платных студентах в Литинституте», это будут дети «новых русских», но оказалось, что многие из этих «платных и богатых» студентов вынуждены работать, чтобы оплатить свою учебу. Хорошо говорили о новых ребятах Апенченко и Эдуард Балашов. Очень много ребят из маленьких глубинных городов России.
В плановом порядке на совете выступила И. Л. Вишневская с блестящими размышлениями о Пушкине и Лермонтове, чьи юбилеи только что прошли. Все привыкли, что Инна Люциановна анекдотчица и острословка, и ждали чего-то воздушного. Но по сгустившейся в зале тишине я сразу понял, как интересно, свежо и умно она говорит. Это был совет вдумываться в текст, там все написано. Вышла ли наша проза из гоголевской шинели? Прав ли юродивый в «Борисе Годунове»? Что означает «народ безмолвствует»? Все это лишь малая толика того, над чем, по словам Вишневской, современный
Дали на совете 120 тысяч рублей на покупку квартиры для С. П. Сначала он просил ссуду, но на совете вмешалась Зоя Мих. и начала все ту же песню — «неужели он не заслужил». Они все добры, но думать о зарплате приходится мне. Тем не менее С. П. заслужил, сколько раз мы выдавали зарплату из денег, которые давало нам обучение иностранцев.
Вечером ездил на спектакль по пьесе Марка Равенхилла «Шоппинг & Fucking» в театре «Русский дом». Пьесу переводил Саша Родионов. Интересно, что сказал по этому поводу его целомудренный дед, написавший в свое время сценарий о Марксе. В центре сюжета — одна девочка и два мальчика, которые спят в одной постели и живут друг с другом. Вдобавок все они еще наркоманы. Действие осложнено романом одного из этих «взрослых» парней с мальчиком 14 лет. И тут, после первого антракта, я ушел.
5 ноября, пятница. Утро. В этот же день, как и в прошлом году, был в Свято-Даниловом монастыре на панихиде. Служили в домашней церкви Патриарха. Меня поразили слова священника, произнесенные после службы во время краткой проповеди: «грехи вольные и невольные». Какое здесь, в последнем слове, понимание природы человеческой слабой воли и психологии человеческой надежды. Здесь своеобразного гуманизма больше, чем во всех вместе взятых речах Генеральной Ассамблеи.
Вечером, в шесть, оказался на встрече, которую проводит объединение избирателей КПРФ — блок «За Победу» — с творческой интеллигенцией. Из знакомых лиц здесь Бондарев, Ганичев, Проханов, Ф. Кузнецов, Вал. В. Чикин, которого я сначала не узнал, Вл. Бушин, Шилов, был Витя Кожемяко. Все это состоялось в бывшем банкетном зале ресторана «Украина». Охрана, значки, флажки. Вели встречу сначала Купцов и Губенко, а потом подъехал Г. А. Зюганов. Его охранников я узнал, именно эти ребята приезжали с Г. А. к нам в институт. В президиуме, куда посадили и Ю. В. Бондарева, мне очень понравился Глазьев. Бывший министр, перешедший на сторону оппозиции. Довольно спокойно Купцов объяснил, как в этом году получается много различных объединений и избирательных блоков и кому это выгодно. Сделано это, чтобы раздробить левые силы и оттянуть у компартии голоса. Потом прочли избирательный список компартии, и я нюхом старого аппаратчика почувствовал, сколько здесь уже давно притершихся к движению людей. Мне и нашей интеллигенции малоизвестных, часто уже вышедших в тираж, отзвучавших. Мелкость большинства названных — возможно, я и ошибаюсь — меня и поразила. Писателей, особенно известных, в этом списке не было вовсе. Потом раздали текст обращения, которое предложили желающим подписать. Обращение будет напечатано. Я из-за плеча увидел, как Феликс Кузнецов подписывает «профессор, член-корр. РАН». Я решил не подписывать. Почему-то, кроме моих личных мотивов, я счел себя связанным и недавним визитом В. В. Путина к нам в институт. Да и само обращение мне не нравится. Ну не могу я подписать такой текст: «Творческая интеллигенция, как мозг и нерв нации, понимает, что предстоящие выборы в Государственную думу — это последний законный и бескровный путь к возрождению России». Не Жанна ли Болотова это писала? Кстати, это особенность коммунистов: Ник. Губенко возглавляет театр на Таганке, а разве в этом театре хоть раз состоялся какой-либо политический перфоманс, возник какой-либо политический спектакль?
На обязательный фуршет я, к сожалению, не остался. Надо было ехать на годовщину смерти Гены, родственника Коли Агапова.
Закончил читать «Щепку» Владимира Зазубрина. Это ЧК в конце двадцатых, начале тридцатых годов. Автор наверняка многое познал на своей шкуре, но вещь отчасти несправедливая. Я полагаю, что М. О., рекомендующая эту повесть как обязательное чтение своим студентам, поступает не очень правильно. Повесть трудно понять вне исторического контекста, да и сама по себе она написана между внутренним озлоблением, литературным ходом и социальным знанием. Но запоминается. Хотя я твердо знаю, что так не может быть. Я вообще не понимаю, что такое классовая борьба. Это классовое озлобление очень напоминает родовые междоусобицы, когда людьми двигал инстинкт. «В другом углу, синея, храпел поручик Снежницкий. Короткой петлей из подтяжек его душил прапорщик Скачков. Офицер торопился — боялся, не заметили бы. Повертывался к двери широкой спиной. Голову Снежницкого зажимал между колен. И тянул. Для себя у него был припасен острый осколок бутылки». Это озлобление вне литературы и даже вне летописи времени.
7 ноября, воскресенье. Весь день 6-го сидел дома, выправил один файл дневников и восьмую главу романа. Мой дневник — это тоже роман, где каждую страничку предстоит сначала прожить. Мне иногда кажется, что я совершаю некоторые поступки, чтобы потом их описать. Иногда это даже труднее, чем просто что-то «сочинить». Воистину здесь все оплачивается собственной кровью, а что такое время, как не кровь нашего существования.
По привычке, хотя с А. С. Вартановым мы договорились одну неделю пропустить, формулирую свои телевизионные наблюдения. Здесь я отметил бы два выступления, оба на первом канале. Одно в передаче у Сванидзе — это чтение Этушем довольно тенденциозно подобранного отрывка из книги Шаляпина «Маска и душа». К празднику подбиралось, про большевиков, и действовал в отрывке мой старый знакомый Эйно Рахья, которому безгранично доверял Ленин. Все это происходило в музее Шаляпина на Садовом, открытом, кстати, при советской власти. Так что же, этот народный артист СССР, до сих пор, наверное, гордящийся своим званием, льготы для владельцев которого не отменены, не понимал, что он делает? Значит, специально приехал старичок в музей, чтобы просто поблистать? Не снимая долю вины за эту счастливую задумку со Сванидзе, я все же полагаю, что и для старичка это подловато. Может быть, и членом партии был, и партийные тексты, наверное, играл, а не только «Кавказскую пленницу». Второе выступление — это убийственно точно найденная Доренко, которого еврейская интеллигенция называет фашистом, «многоходовка»: праздничное выступление одряхлевшего, в стареньком костюме Егора Лигачева и врезанное в него выступление Евгения Примакова, тогда директора института, на XIX партконференции. Старик Лигачев ничего не сдал, никого не предал и спокойно может глядеть в свое прошлое. В принципе, он-то и оказался прав: «Борис, ты не прав!» А вот Примаков, оказывается, говорил о партии, которую позже сдал, о ее необходимости для страны и прочее. Этот социалистический экономист, потом оказавшийся сторонником капитализма и частной собственности. Я думаю, что перед выборами более серьезного удара Примакову не получить. Характеристика получилась убийственная: двурушник и перебежчик. Большая политика, большие хлопоты. Ай да Доренко, ай да сукин сын!
Завтра дочитаю домашние задания студентов и верстку кафедральной книги.
9 ноября, вторник. Завтра везу Ирэн Сокологорскую в Ясную Поляну. Созвонились с Владимиром Ильичом Толстым.
Говорил по телефону с Ильей Шапиро: все те же знакомые проблемы — не платит. Орехов платит, «Машинпекс» платит, а Шапиро, как и Финкельбаум, — не платит. Должен институту 51 тысячу долларов.
Вечером смотрел передачу «Глас народа». Невнятный диалог Св. Горячевой и Анат. Чубайса. Жуткие, специально подобранные старики и специально подобранная, глупая, из хороших семей молодежь. Все без собственных мыслей, с исключительным стремлением уесть друг друга. Молодежь суетилась задать вопрос и попасть в кадр. Все хорошо, по-телевизионному складывают плоские слова.
Много было телевизионных толков о 10-летии падения Берлинской стены. М. Ростропович при помощи политики привлекал внимание к своей уже плохо играющей виолончели. Принимал поздравления Горбачев. Германия не без его помощи объединилась, Россия — распалась.
В «МК» прочел заметочку о падении популярности Киркорова.
10 ноября, среда. Над Тулой до сих пор красуется надпись «Значение Тулы для республики огромно. В. И. Ленин», но Тулу пролетели мигом, дома старые, дома безобразно новые, машины, люди, притворяющиеся заграничными и богатыми, заводики, заводы, река. Как зубы, одинаковые коттеджи для новых русских тульского разлива. Никто в них не живет, слишком дорого содержать охрану, топить и прочее. Но чтобы было, чтобы как у американских миллионеров. Русские «американцы». Лозунги старые и новые, выборный плакат с нашим мэром Лужковым, экс-премьером Примаковым и специалистом по криминалитету Яковлевым. Дошли, дошагали, Лев Толстой, кажется, за неделю или за десять дней доходил до Москвы пешком. Эти долетели. Этим немыслимо хочется власти. Мне иногда кажется, что власти всем нынче хочется уже не для власти и дела, а чтобы за старые дела не забирали.
«Ясная» на меня, как и всегда, произвела огромное впечатление. Хотелось плакать, ведь впервые я попал сюда лет сорок назад, ничего почти не изменилось, а я уже старик. Встретил, как и обещал, Владимир Ильич Толстой. Вокруг него кружатся телевизионщики, но я-то представляю, какая это нагрузка, представляю, что в нашем государстве все может держаться только старанием одного человека-энтузиаста. Владимир Ильич обещал, если от него отстанут, с нами пообедать, но я уже заранее вижу, не сможет, не успеет.
Экскурсию провела Татьяна Васильевна Комарова. Я специально вставляю в дневник имя этой замечательной женщины, хранительницы музея. Рассказывала она упоительно. Какой чудесный и живой музей. Но есть что хранить и есть вокруг чего строить. В шкатулках хранятся те же письма и фотографии, в письменном столе писателя — письма и черновики. Все, как и было. Диван, на котором родился писатель и на котором в войну спал немецкий офицер. Этот диван мы встречали в «Войне и мире». Висят в стеклянных шкафах зипуны, пальто и толстовки Льва Николаевича. Стоят его ботинки и «мокроступы», все заботливо отреставрировано. Размер обуви у него, судя по всему, — 44-й, а рост, как мне объяснили, — 181 см. Вот тебе и маленький сгорбленный старичок за сохой! Вспомнили, что в 1917 году крестьяне отстояли усадьбу от погрома крестьян из других деревень, охраняли усадьбу рабочие ближнего металлургического завода. Знакомые портреты, знакомая столовая. Здесь за столом когда-то Толстой раскладывал пасьянс: «Если сойдется, Катюша Маслова выйдет замуж за Нехлюдова». Вот тебе и все литературоведе-ние.