На рубеже веков. Дневник ректора
Шрифт:
На пленуме вдруг внезапно вспыхнул вопрос о Славе Дегтеве. Это один из моих учеников еще по какому-то прибалтийскому семинару советской эпохи. Пишет он много и хлестко, за его писаниями и их горячностью чувствуется острейшее стремление пробиться. Не брезгует и инвективами. Лет пять назад он приезжал в Москву за поддержкой — получить в Воронеже, где он живет, какой-то домик, чтобы в нем устроить что-то вроде музея Платонова. Возле Платонова почему-то хотят жить все, это вроде бы еще не освоенная территория. Я тогда же сказал Славе, что из этого ничего не получится, министерство его не поддержит. Так оно и вышло, не поддержало. Здесь, на пленуме, попытка секретариата внести Дегтева в список правления внезапно вызвала отпор. Потом в кулуарах я спросил у Вани Евсеенко, в чем здесь дело, такой ли проказник этот мальчик. Я-то ведь вспомнил, как его всегда поддерживал Валерий Николаевич, даже дал — единственный — ему 10 баллов на конкурсе Пенне. Видимо, собирался запрячь его в свою тележку, но получилось все по-другому. Норовистый конек понес по своей дорожке. Цитирую вдогонку из интервью Славы Дегтева в «Литроссии» за конец октября. Он не только мой ученик по каким-то творческим семинарам, но и выпускник Литинститута. Его интервью названо довольно претенциозно «Один на льдине».
16 ноября, вторник. Впервые семинар, хотя я в Москве, идет без меня — будет вести Самид. Сегодня съезд писателей. Съезд, как и все съезды и собрания, с тщательно продуманным и отлаженным действием. Это было ясно уже по квоте, предложенной правлением: два делегата от писательской организации. Это означало, что будет представлен председатель правления и оргсекретарь. В каждой организации эти люди могли называться по-разному, но смысл един — люди, близкие к писательской власти и привыкшие к ней. Съезд, как и пять лет назад, проходил в тесноватом зале Союза на Комсомольском. Конечно, там было слишком скученно, раздевались по кабинетам, очередь в столовую была огромная. Сделано это все было небрежно специально, вопреки пожеланиям, именно в тесноте на Комсомольском, а не в большом зале ЦДЛ на Герцена. В ЦДЛ было бы слишком много народа, слишком много дотошных москвичей, которым некуда торопиться. Тем не менее эти суровые размышления не помешали мне с чувством величайшей радости встретить многих своих знакомых: крупных писателей, наших выпускников и даже своих учеников. Здесь были Ваня Евсеенко из Воронежа, Виктор Потанин из Кургана, Саша Бологов из Пскова. Многих я узнаю не сразу: меняется ракурс наблюдения, человек поворачивается — и вдруг: ба, да знакомое лицо. Вот так я не сразу узнал когда-то всесильного Олега Шестинского. Потом стало неловко, еще подумает, что я веду себя высокомерно. Но ведь еще ко всему у меня очень плохая память на лица.
Здесь же встретил я когда-то совсем молодого Роберта Балакшина. Теперь он возглавляет писательскую организацию в Вологде. Я ведь помню его еще по сыктывкарскому совещанию молодых писателей, чуть ли не пятнадцать лет назад. Он, кстати, подарил мне книжку. Прекрасно сделанное компилятивное — из исторических цитат — сочинение: «Россия — это сама жизнь. Свидетельства иностранных путешественников, дипломатов, политиков, мыслителей о нашей Родине». Уже заглянул, представляю, как буду сегодня перед сном наслаждаться, выискивая знакомых и перебирая цитаты.
Доклад Ганичева был продуман, он тщательно, как потом и докладывавший от имени ревизионной комиссии Числов, тщательно уходил от всех острых моментов, почти не привел никаких цифр расходов и доходов. Оба жаловались, что писательскую собственность увели, но оба, по существу, палец о палец не ударили, чтобы ее вернуть. У Валерия Николаевича в докладе еще был очень поверхностный и популистский взгляд на литературу. Видимо, почти как и я, не читает современных писателей.
После Ганичева все пошло как по накатанному. Речь В. Распутина о современном времени с интересной, хотя и знакомой стилистикой, с обновленными мыслями о современном читателе. Интересное наблюдение, что отсутствие читателя — это реакция народа на современные извращенные тексты с обилием смертей, с обилием плохих семей и всем в том же роде. Потом речь Вас. Иван. Белова о языке. Начал Василий Иванович с того, что предостерег от «чужебесия». Старинное словечко, но весьма точное. Кстати, Василий Иванович сделал мне еще до начала съезда удивительный подарок: старинный значок с портретом Горького и надписью «Литинститут». Ведь специально где-то отыскал на дне шкатулки, притащил из Вологды, чтобы подарить мне. Я был тронут этим его поступком и по привычке все интегрировать с интересом института сразу же решил заказать для своих студентов такой же. После классиков говорило еще много народа, не перечисляю конкретно, но в своей записной книжке сразу отметил: многие выступающие писатели хвастают книжками, которые выпускаются в их регионах, но это все лишь признаки жизни: у этих книг, написанных по старинке, — знаю это по опыту — нет настоящего и заинтересо-ванного читателя.
Наше дорогое писательское начальство на этот раз заполучило на съезд одно из первых лиц государства — Валентину Ивановну Матвиенко. Было немного жалко наблюдать за ней, когда она усаживалась в очень тесный президиум. Она произнесла какое-то довольно ладное приветственное слово, я бы даже сказал интересное, хотя и не запомнившееся, и довольно быстро, где-то с середины доклада Валерия Николаевича, ушла. Всегда слово выступающего в правительстве почти равно стоимости спичрайтера этого выступающего. Повинуясь какому-то инстинкту благодарности, я, сидящий почти у двери, тут же вышел за ней следом и успел подать ей пальто. Она меня прекрасно помнит, и мы перемолвились парой слов. Перед глазами у меня, естественно, какая-нибудь критическая ситуация в институте, и я вынужден буду обращаться к ней.
Первый скандал разразился, когда «гостья» съезда Абаева — распущенные по спине белые волосы, челка — надменно зачитала письмо Правления Союза российских писателей с предложением создать общий союз на началах ассоциации. «Была у лисы избушка ледяная, а у зайца лубяная» (?) Это и есть идея ассоциации. За этим, конечно, отчасти проартикулированный, стоял вопрос о собственности, стремление расквитаться с «узурпатором» Пулатовым и всем поживиться за счет чужой собственности. Вспомним, что СП России уже имел арендатором банк «Изумрудный», с которым расстались чуть ли не через перестрелку, а сейчас, я думаю, имеющийся в подвале под СП ресторан тоже находится с СП в сложных отношениях и наверняка платит не столько, сколько правление хотело бы. Мне-то вся ситуация ясна. Следующим на очереди не Переделкино, а Литературный институт. Ведет собрание Феликс Кузнецов, который уже в третий раз, дословно, рассказал историю с шолоховской рукописью. Я чувствую, что по каким-то соображениям Кузнецов лоббирует это предложение. Он даже зачитывает составленную, видимо, им самим резолюцию по этому вопросу. У меня сначала легкое недоумение, потом я тяну руку. Я сижу в третьем или в четвертом ряду, меня прекрасно видно. Кузнецов, старательно обводя глазами зал, меня не замечает. Я молча тяну руку уже минуты три. Не встаю, не кричу, молча тяну. Кузнецов ждет, когда я устану и махну на все рукой. В крошечном масштабе борьба воль. Наконец зал чего-то галдит, Кузнецов меня выкликает. «Феликс Феодосиевич, — елейным голосом обращаюсь я к председательствующему, — не затруднит ли вас напомнить мне, кто из кого вышел. Бывший Союз писателей РСФСР из Союза российских писателей или Союз российских писателей из Союза писателей РСФСР?» В этой аудитории идея ассоциации уже провалена. Недаром, когда я лениво собрался выступать и решил посоветоваться с Ал. Ивановичем, он сказал, что моя реплика стоит иного выступления. Потом это подтвердилось, несколько раз выступающие ссылались на меня. «Они вышли, ну пусть теперь повинятся и возвращаются». На этой фразе я схватываюсь с… Дальше мы схватились с этой самой красавицей. «Действительно, — говорю я, — а что нам мешает снова объединиться?». Но при этом объединении исчезают места секретарей, возможности на дачи в Переделкино, возможность писать письма Президенту по всяким спорным вопросам; «на Пулатова» написано свыше пятидесяти.
Второй скандал возник уже на пленуме правления, когда выбранный председателем Ганичев — я единственный из всего пленума был против открытого голосования — решил взять в сопредседатели Юрия Полякова. В одном из последних номеров «Литроссии» в аншлаге на обложке был напечатан список из четырех человек, которых писатели хотели бы видеть во главе Союза: Ю. Поляков, В. Ганичев, С. Есин и В. Маканин. Маканину, как и мне, это, естественно, по фигу. Валерий Николаевич решил хоть как-то скорректировать свое раздражение всеми троими и ввести хитреца Полякова в должность сопредседателя. Но обставил это такими приблизительно словами: ну, он парень неплохой, хотя и c несколько размытыми позициями, но может, и уже пообещал, достать денег, поэтому введем. Тут встал Сергей Лыкошин и сказал, что если Поляков войдет в число сопредседателей, то он, Лыкошин, снимает с себя полномочия рабочего секретаря. Сразу же взлетел на трибуну Поляков, чтобы ответить, дескать, что пока в Союзе будут такие чиновники, как Лыкошин, никакого толку не будет, рассказал, что Лыкошин молчал, а он, Поляков, через день после путча написал статью «Оппозиция умерла, да здравствует оппозиция!» Эта аргументация показалась мне мелкой и нескромной, но тем не менее началась перепалка. Я остро почувствовал, что еще несколько минут, еще несколько движений в сторону самолюбия, и Союз расколется. Я встал и очень аккуратно, заикаясь и косноязыча, попросил Ганичева извиниться перед Поляковым, форма, в которой он его представлял, была некорректной. Ганичев извинился, все стало покрываться временной пылью, углы сгладились, вопрос отнесли на следующий пленум, Лыкошин остался секретарствовать — пока без Полякова.
Голосовали, конечно, списком и открытым способом.
17 ноября, среда. Начнем, как и положено джентльменам, с утреннего чтения газет. Александр Архангельский в газете «Известия», в заметочке «Союз нерушимый» пишет о прошедшем съезде и о писателях. Содержание диктуется хозяевами наемника, хотя с некоторыми положениями можно и согласиться. Но какая из всего этого сочится ненависть, а к Литинституту — еще и зависть. Я всегда замечал, что поношение Литинститута всегда теснейшим образом связано со страстным желанием в нем работать. Итак, писатели. «Они давно расстались с романтическими иллюзиями конца 1970-х, поняли, что сравнительно безбедное и во всяком случае безответственное существование литератор может получить лишь в обмен на свободу творчества. И готовы идеологически приспособиться к любому властителю, который пообещает им сохранить литературную богадельню. Они протягивали хладеющие руки то к Черномырдину, главному специалисту по шолоховским рукописям, то к Путину, заманивая его на встречу с Литинститутом. Но все это случайные связи, а так хочется по-простому, по-бабьи прислониться к сильному мужскому плечу». Здесь можно, конечно, еще отметить у критика и комплекс перверсии. Но не мое это дело.
20 ноября, суббота. Утром видел через окно, с каким огромным трудом, поддерживаемая медсестрой, В. С. садилась в «газель» с красным крестом на борту — в «cкорую помощь». Утром же ходил для нее в аптеку за антибиотиками. Бесплатные лекарства — это то, что богатые еще не отобрали у бедных. Но уже подбираются, организовав получение их через аптечные киоски в поликлиниках. Но зато теперь уже без унижений их не получить. Раньше хоть и с натугой, но можно было что-то купить. Но цены на лекарства у нас давно, как на Западе. Мой бронхомунал, 10 таблеток, стоит 300 с лишним рублей. Ежедневно утром я глотаю таблетку стоимостью в 30 рублей. Это дорого даже мне, ректору прославленного столичного вуза.
21 ноября, воскресенье. Читал новую книгу Лидии Гинзбург. Здесь два подзаголовка, вернее, уточнения жанра: «Записные книжки», «Страшная книга». Читаю, наслаждаясь той свободой, с которой автор располагает материал. Женщина, конечно, ума поразительного, рано созревшая и четко обозначившая свою любовь и, пожалуй, страсть к литературе. Но литература по-другому и не делается. До страшного, обозначенного на суперобложке, я еще пока не дошел, но есть рассуждения и цитаты по еврейскому вопросу. Кстати, чрезвычайно актуальные и сегодня. Гинзбург писала еще в 1927 году, а практически, после отказа избиркома зарегистрировать якобы фашистский, а на самом деле просто русский «Спас», ничего не изменилось.