На руинах
Шрифт:
«Мы с тобой будем делать большие дела, — благосклонно сказал он ей, — но только если ты станешь меня слушаться».
Зойка поверила — во-первых, Родин разбудил ее честолюбие, а во-вторых, ей просто стало интересно. Кроме нее в подчинении у него было еще несколько девушек, и Жак, как человек начитанный, часто проводил с ними нечто вроде лекций по ликбезу. Просто и безо всякой скабрезности говорил о сексе, раздавал ксерокопии переводных работ на тему, учил, как предохраняться и как тактично осмотреть клиента, чтобы не подцепить заразу, о чем с ним говорить. Снабжал девочек импортными презервативами
Основной жизненный принцип, который Жак сумел вбить в ее хорошенькую головку, был таков: женщина должна стоить дорого, в этом основа ее самоуважения, а уважая себя, нельзя отдаваться бесплатно. Проникнувшись этими идеями, Зойка перестала тискаться по подъездам ради удовольствия. На обычную «работу» ее Жак до поры до времени тоже не выпускал. Малолетку, которая еще учится в школе, опасно использовать «стандартным» образом — того и гляди нарвешься. Зато он подгадывал ситуацию и устраивал авантюры, подсовывая ее богатым клиентам, а те потом, осознав, что попали в щекотливую ситуацию, предпочитали откупиться.
За два с небольшим года ее малолетства Родин провернул немало дел, самым доходным из которых оказалась афера с сыном председателя исполкома Гориславского. Другого на месте Жака давно бы раздавили, но слишком хитер был Яков Родин и слишком многих держал в руках. Когда же Зойке исполнилось шестнадцать, что переводило ее из разряда малолеток в несовершеннолетние, он решил, что девочка уже вполне в состоянии вступить в «большую жизнь» и работать, как все.
Однажды случилось так, что богатый немец, приехавший в город по делам своей компании, загорелся, увидев изысканную красоту Зойки. Они восхитительно провели время в его номере, и под конец благодарный клиент решил накормить ее ужином в ресторане отеля. К несчастью, в этот же вечер в соседнем зале того же ресторана отчим Зойки, Щеглов, отмечал с друзьями какой-то юбилей. Один из его приятелей заметил девочку, узнал ее, сообщил соседям по столу, и информация тут же разлетелась во все стороны. Щеглов, услышав перешептывание, проследил за взглядами окружающих, увидел Зойку и побагровел — то, чем занималась здесь его падчерица, было вне сомнения.
Дома, еще до возвращения Зойки, они вместе с женой выкинули из ее шкафа и разодрали все наряды. Когда же она, наконец, вернулась от клиента, с нее полностью содрали одежду и превратили в клочья. Потом Щеглов зажал ее между ног и жестоко отхлестал ремнем по обнаженному заду. Раньше он никогда не поднимал на падчерицу руку и теперь, казалось, в каждом ударе вымещал годами копившуюся злость. Мать стояла рядом и истерически вопила:
«Убей ее! Убей ее, суку, позор такой на нашу голову!».
Наконец голую и исхлестанную до крови Зойку выпустили, швырнули на пол и ушли, заперев дверь на ключ. Она долго лежала на полу не в силах подняться. Слышно было, как за стеной отчим кричал на жену:
«Все ты! Ты! Сама ее нагуляла, в тебя она пошла! Позор на весь завод — все ее там видели».
Мать Зойки рыдала навзрыд.
«Говорила я тебе, силком он меня взял — солдат тот, татарин вонючий».
«Взял, так аборт бы сделала. Раньше я тебе это никогда не говорил, а теперь скажу: таких, как твоя дочка, с рождения давить надо».
«Стыдилась я, — всхлипнув, призналась она, — мне бы матери сказаться, а боялась — сказала только, когда седьмой месяц пошел. Она меня к доктору, деньги даже ему давала, а тот никак не согласился — поздно уже, говорит, аборт делать, я из-за вас в тюрьму не хочу. С одной акушеркой договорились — она пузырь проткнула, выкидыш хотела сделать, а тварь эта возьми да живая родись. Все врачи в роддоме говорили: помрет, не выживет. Нет, живучая оказалась, сучка».
«Сама сука, — со злостью прошипела Зойка, трогая распухшую губу, — ненавижу!».
За стеной ее не услышали. Голос матери становился тише, и оправдания ее постепенно переходили в упрек.
«Али я плоха тебе была все эти годы? С утра до вечера на фабрике, по магазинам хожу, готовлю, стираю, за водкой тебе в очередях стою, аль плоха? Что ты и выпимши бываешь, так никогда тебе слова не говорю. Я что, на мужиков чужих смотрю иль как?».
«Ладно тебе, — примиряюще загудел отчим, — я тоже не пьяница, зарплату всю тебе несу и на баб чужих тоже, кажись, не смотрю».
«Куда тебе на чужих, — в голосе матери прозвучало легкое презрение, — ты сначала дома с женой свое дело справь».
Бурчание отчима внезапно стало тихим и неотчетливым, но по тембру его голоса Зойка поняла, что сейчас он на практике будет доказывать матери, что «дело свое» может «справить» вполне прилично — благо, что десятилетняя Ксюша спала крепко, из пушки не разбудишь. Зойка поднялась и начала изо всех сил колотить в стену.
«Открой!».
«Чего тебе надо? — злым голосом крикнула мать. — Тварь поганая!».
«В уборную хочу!».
«Делай, где стоишь, из комнаты тебя теперь не выпущу, б… такая!».
Зойка отыскала в шкафу старое платье, с трудом натянула его на исхлестанное тело. Потом подошла к окну, решительно перешагнула через подоконник и медленно двинулась по узкому карнизу вправо — за углом, она знала, была пожарная лестница. От злости и боли Зойка не чувствовала страха. Добравшись до лестницы, она стала спускаться, но ступеньки обрывались метра за три до земли — пришлось прыгать. Когда Жак увидел избитую, хромавшую на одну ногу Зойку, он лишь зубами скрипнул.
«Кто?».
«Отчим, — она добавила звучное ругательство, — они с матерью мне всю одежду разодрали, работать не в чем».
«Ладно, пока оклемаешься, побудешь у Симы, а с папашей твоим мои ребята сами поговорят. Сволочь какая, девчат моих калечить!»
И поговорили — как и о чем, Зойка не знала, но когда она, проведя три дня у компаньонки Симы, вернулась домой, никто из родителей больше не сказал ей ни слова.
Вскоре, почувствовав свою безнаказанность, Зойка начала издеваться. Прежде она никак не называла отчима, а теперь со смешком кликала «папашкой» и говорила ему разные гадости, а он лишь багровел и отводил в сторону злобно блестевшие глазки.