На самых дальних...
Шрифт:
«Мертвая точка» наступает у меня почти перед самой заставой. Правда, мы еще не знаем, что цель так близка. В глазах как-то сразу потемнело, голова пошла кругом, я «поплыл»… Даже звуки пурги стали глуше. Не хватало воздуха. Я ловил его ртом, как тот большой окунь, оставшийся на мели во время цунами. Наверно, я удержался в ту минуту на ногах только благодаря нашей «связке». Навалившись всей тяжестью тела на веревку, перехватившую мою штормкуртку на уровне груди, я приказываю себе идти. И в такт каждому шагу упрямо повторяю: «Терпи… терпи… терпи…» А потом мне в голову сами собой приходят стихи, которые вроде тут и ни при чем, а может, и кстати. «Отважный мальчишка, исполненный сил, услышал кукушку и громко спросил… — твержу я, переламывая свою усталость и головокружение. — Довольный ответом, он лег на траву: а сколько на свете еще проживу?.. — Теперь, кажется,
И тут я глубоко проваливаюсь в снег, напарываясь рукавицей на что-то твердое и острое…
Засыпаю я уже под утро, когда поздний рассвет разбавляет за окном чернильную глушь неба. А когда просыпаюсь, нахожу на тумбочке кружку свежего молока с краюхой пахучего хлеба и записку: «Отдыхай, набирайся сил, ни о чем не беспокойся. С занятиями управимся». Подписано: «Н. П.» Только теперь я обращаю внимание, что инициалы имени и отчества Рогозного созвучны наблюдательному посту. А то все никак не мог взять в толк, когда кто-нибудь на заставе невзначай ронял: «НП сделает вдувание, НП не любит этого, НП не проведешь…» Интересно, что они там говорят между собой про меня, как называют? Я бы многое дал, чтобы хоть краем уха услышать это.
Поднимаюсь, привожу себя в порядок, набрасываю на плечи полушубок и выхожу на улицу. Метель улеглась, небо чистое, дышится легко. Все вокруг белым-бело — сопки, распадок, деревья. Снег лежит на пихтовых лапах, клоня их вниз, на перилах мостков, даже на нитях проволочного забора. Наш «Казбек» форменным образом утонул, забуксовал в этом белом плену, как обессилевший старенький пароход, зажатый со всех сторон льдами и торосами. Только дорожки-тоннели, разбежавшись в разные концы, связывают его с остальным миром. Одна из них ведет к офицерскому дому. По ней я и иду на заставу. Я ценю заботу Рогозного и совсем не хочу нарушать его предписание, но у меня есть два неотложных дела, которые я должен непременно выполнить.
Минуя дежурку и канцелярию, прохожу в казарму. Здесь тихо. Полумрак. Общий подъем уже прошел. Одно из окон чуть расшторено, и в его свете я вижу Машонова. Он лежит на спине, глаза его неподвижно устремлены в потолок. На мое появление он никак не реагирует. Понимаю, ему сейчас не до разговоров. Попова и Ульямишу я нахожу в комнате отдыха, играют на бильярде. Вид ничего, бодрый. Прошу их на минутку зайти ко мне. Когда мы остаемся одни, я говорю:
— Валентин и Костя! Я хочу вас просить вот о чем: то, что случилось вчера с Машоновым, не должна знать на заставе ни одна душа…
Они молча соглашаются со мной… Я читаю в их глазах понимание и одобрение.
— Парню надо помочь. Ему сейчас очень тяжело…
Они согласно кивают. Лица у обоих серьезные. У нас настоящий мужской разговор. Они поднимаются, и мы обмениваемся крепким рукопожатием.
Теперь у меня остается еще одна забота, не справившись с которой, я не могу чувствовать себя спокойным.
Беру у Шарамка топтуны — широкие охотничьи лыжи-самоделки, пару совковых лопат и отправляюсь по глубокой снежной целине на гребень распадка, оставляя чуть справа домик радиостанции. Там, наверху, у разросшегося рябинника, я безошибочно нахожу нужное мне место. Отсюда, с гребня, открывается потрясающий вид на нашу бухту и «Шпиль». А внизу, в просветах белых причудливых деревьев, дымит трубой «Казбек». Шаль, что я не Рерих и не Куинджи! Пушистая белая равнина выстилается до самого горизонта. Припай теперь встал прочно до самой весны. Скоро мы проложим лыжню, спрямим наши пограничные тропы,
Я сбрасываю полушубок и принимаюсь за работу. Через час с небольшим заканчиваю. Два стареньких деревянных обелиска с жестяными звездочками, низенький неровный штакетник предстают передо мной в обрамлении снежных дувалов и полузасыпанного рябинника. Сразу за ними должна начинаться тропа, по которой мы вчера вернулись, за моей спиной — стежка-тоннель, прорытая мною до самой заставы. Отныне каждый наш наряд будет уходить на границу от этого места. Так будет справедливо, думаю я. И еще — непременно надо узнать фамилии этих ребят. Узнать и написать здесь, как положено…
Ну а почему все-таки — «Разлука»?
Не знаю, не буду гадать. Но в одном уверен: означает она для каждого что-то конкретно свое. Для меня лично — это вчерашний день и все, что он вместил в себя.
ВЕСНА
Что есть человеческие ценности?
До приезда сюда, на Курилы, никогда бы в жизни не поверил, что обычная почта — это благо, причем дарованное нам не чаще одного раза в месяц. Новый кинофильм, пластинка, книга, пачка хороших сигарет (а иногда и обычной махры) — тоже благо. Благо — танцы, которых здесь нет, свежие фрукты и овощи, оказия вырваться раз в полгода в отряд, а стало быть, и в райцентр. Благо — хорошая погода и если не рвется связь, когда нет землетрясения и не надо ждать тревоги «Цунами!», чтобы без оглядки карабкаться в сопки. Благо — целый и невредимый наряд, вернувшийся с границы, и добрая банька с парком в конце недели. Впрочем, продолжать нет смысла. Проще сказать, что здесь, на границе, по-иному начинаешь смотреть на жизнь и ценить те ее мелочи, которые в обыденности и суете больших городов попросту не замечаешь.
Как-то, месяц назад, возвращаясь из отряда, я заночевал у нашего правого соседа. Начальник заставы старший лейтенант Иванов, узнав, что я неплохо рисую (такие вещи на границе не скроешь, солдатский телефон работает четко), попросил наутро увековечить его персону на листе ватмана. Паша Иванов был не то чтобы тщеславным человеком, но почему-то очень уж любил фотографироваться и вообще позировать, принимая при этом самые героические «анфасы», при всем своем офицерском облачении и даже с биноклем на груди. Что поделаешь, у кого из нас нет слабостей? Потом все эти открытки и рисунки он отсылал многочисленным родственникам в Татарию. В этом, собственно, и заключался интерес ко мне со стороны Иванова. Отказать я ему не мог — не раз Паша по-соседски выручал нас с Рогозным лошадками, когда мы опешили в отряд, — и через пару часов портрет был готов. Паше он понравился. Как хрупкую фарфоровую вещицу, отнес он его домой, а мне в знак благодарности позволил выбрать любую пластинку из его богатой личной коллекции. Он настолько расчувствовался, что даже предложил мне свои любимые «Валенки» в исполнении Руслановой. Доброта его воистину не знала границ. К его огромному изумлению, от «Валенок» я наотрез отказался, а взял «Голубой прелюд» Людвиковского.
Весь долгий путь до своей заставы я чувствовал за плечами в вещмешке этот драгоценный груз и уже предвкушал, с каким удовольствием воспримут ребята на «Казбеке» хорошую музыку. И надо же было такому случиться, что, уже перевалив «Шпиль», в двух шагах, как говорится, от дома, когда самое трудное было уже позади, лыжи мои вдруг разъехались и я хлопнулся на спину. Все во мне внутри похолодело. Честно говоря, я пережил одну из самых больших трагедий в своей жизни. Молча, понуря голову, я добрел до заставы. Как всегда, нас, конечно, встречали. Еще на ходу подхватили рюкзак с долгожданной почтой и две бобины с новым фильмом. А я, не задерживаясь, ушел в канцелярию.
Уже вечером, после ужина, стал развязывать свой вещмешок, и — о чудо! — пластинка, Пашин дар, оказалась цела и невредима. До глубокой ночи гоняли мы наш старенький патефон (радиолой еще не обзавелись), вновь и вновь вслушиваясь в высокий и чистый голос трубы…
У нас уже весна. Правда, еще лежит снег и бухта не освободилась ото льда, но все равно приметы ее ощутимо проявлялись в природе. Сегодня ночью с оглушительным треском в бухте ломало лед. Разбуженные этой канонадой, мы выскочили во двор. Что там снова припасла для нас природа — землетрясение, цунами, светопреставление? Днем солнце припекает так, что на стрельбище на брустверах наших блиндажей уже заржавели первые проплешины. А вечерами едва уловимые запахи оттаявшей земли сочатся сквозь снежные поры, и от этого эликсира жизни кружится голова…