На самых дальних...
Шрифт:
Всю эту механическую работу исправно делает мое сознание: глазами, ногами, запахами впечатываются в память все эти мысочки, распадки, непропуски. Даже идея интересная приходит в голову: наиболее опасные места с ориентирами заснять на фото и — на большую схему в дежурку, пусть зрительно впишется в память каждому, чтобы помнил всегда — и во сне и наяву. И, словно читая мои мысли, Мулев расчехляет свой старенький ФЭД и начинает отщелкивать кадр за кадром.
Распогодилось. Через слоеный пирог облаков настойчиво пробивается долгожданное светило, но пока тщетны все его потуги. Я погружен в свои мысли, как лакмусовая бумажка в щелочной раствор. Вот только когда и что проявится на ней, неизвестно. И проявится ли вообще?..
Забывал я Наташку, мою Наташку, мучительно и трудно. Когда безотчетно, всем сердцем, любишь человека, не задумываешься над тем, что тебе в нем нравится больше. А вот
Оставшиеся перед отъездом из Москвы дни были для меня форменной пыткой, кошмарным сном. Мать, дед, сестренка Ринка — все в доме понимали мое состояние и всячески пытались его облегчить. Они обходились со мной как с больным, что, впрочем, было недалеко от истины. Встреча с ребятами, Владивосток, назначение, наша курильская одиссея мало-помалу меня отвлекли. Раны мои стали затягиваться. И все же, когда я почувствовал фальшь в поведении Верочки там, на «Балхаше», когда Матросов уговаривал ее списаться на берег, мне это было невыносимо, и я уже заранее знал, чем все это кончится. И оказался прав…
И вот теперь это письмо. Его ношу я ощущаю почти физически. Оно все время напоминает о себе и требует, требует ответа. Она пишет о постигшем ее разочаровании (как будто мне это незнакомо), жалуется, что прошла через обман, унижение и страдания (как будто я не испытал того же), и уверяет, что я единственный для нее на целом свете человек, которому можно верить и на которого всегда можно положиться. (А я? Смогу ли я ей верить?)
Теперь, задним числом, я начинаю понимать, что на первом плане у нее всегда были ЕЕ чувства, ЕЕ ощущения, ЕЕ желания и мало интересовали и интересуют чужие боли и печали. Какое ей дело до того, что я пережил тогда, через что прошел, что сию минуту чувствую и ощущаю. Она верила и продолжает верить в безраздельную власть надо мной. В силу своей любви. Впрочем, какой любви? Если бы ее чувства ко мне хотя бы в какой-то степени были соразмерны моим, нас бы никогда и ничто не разлучило. Вся беда в том, что она не любила. Она лишь позволяла себя любить. «Влюблять — это подло, когда ты не можешь любить…» Нет, я не испытываю никаких мстительных и злорадных чувств по поводу того, что с ней приключилось. Напротив, мне искренне жаль ее, и сердце мое рвется на части. Но я не хочу, да, да, не хочу, чтобы она знала и помнила обо мне, как эгоистичные дети помнят о своих родителях, когда нуждаются в их помощи и поддержке…
Удивительно рационально, оказывается, проложены медвежьи тропы. Человек, даже если бы очень захотел, не смог бы сделать этого лучше. Нам лишь остается след в след повторить медвежий путь, чтобы по тыльной стороне легко и быстро обогнуть неприступное нагромождение мрачных базальтовых глыб, носящих название мыса Нелюдимого. У ручья с таким же названием мы снова сворачиваем к морю, а медвежья тропа ныряет в бамбук и вдоль распадка круто уходит в сопку. Матрос пугливо жмется у ног Мулева и не отходит от него ни на шаг, видно, чует свежий медвежий дух. Я бросаю последний взгляд на сопку, и мне кажется, что на мгновение там, вверху, среди проплешин бамбука и кедрача, мелькает вальяжная медвежья фигура. Возможно, так оно и было…
А вот она и «Любовь».
Перед нами крутая, почти отвесная сопка, густо одетая лесом и еще буйным зеленым разнотравьем. Если присмотреться внимательней, по центру сверху вниз ее рассекает крохотный распадочек с таким же крохотным, чуть приметным отсюда ручейком в отполированном каменном желобе. Вдоль этого ручья и проложена тропа подъема, обозначенная по склону зигзагообразной пунктирной линией из выбеленных ветрами и дождями столбов и натянутых между ними нитей каната. Наружный склон сопки круто обрывается к морю, превращая ручеек в небольшой водопад, вершина же ее теряется на фоне более мощного горного кряжа, примыкающего к отрогам вулкана. Такова диспозиция.
Мы устраиваем небольшой привал.
«Любовь» и «Разлука» — две эти сопки, как два ангела-хранителя, прикрывают наш «Казбек» с флангов, делая и без того сложный для передвижения участок нашей заставы почти неприступным. Обычно, зазывая кого-нибудь в гости, Рогозный шутит по телефону: «Ничего страшного, от «Любви» до «Разлуки» у нас всего пятнадцать километров…» Но те, кому он это говорит, знают, что это за километры. Да, эту дорожку на наш правый фланг по достоинству смог бы оценить разве только какой-нибудь претендент на звание святого, жаждущий вдоволь поистязать свою бренную плоть. Где-то я вычитал, что в Испании есть так называемый «Путь на Голгофу», где, по преданию, Иисус Христос нес когда-то свой крест. Одиннадцать километров по горным тропам и кручам. Пройдешь этот путь и — получай святую грамоту, а еще сколько-то раз — орден Святого Гроба. Нам тут орденов за просто так не дают…
Начинаем подъем. Впереди Мулев с Матросом, потом моя персона, замыкает шествие Зрайченко, успевший запастись хорошим крепким шестом. Многожильный резиновый парашютный канат звенит под рукой, как струна. Мулев сильными, хваткими движениями выбирает его слабину и выстреливает себя вперед — мы повторяем его движения. Первую треть пути преодолеваем легко и в хорошем темпе. Дальше — хуже. К половине подъема я уже чувствую, что явно переоценил свои возможности, но из соображений престижа не позволяю себе ни малейших послаблений. Тропа то мельтешит вырубленными в скале ступеньками, то выходит на гребень распадка, гладкого, как желоб для бобслея, и тогда вся нагрузка падает на руки (как там Зрайченко управляется со своим шестом, не представляю). Но есть и спокойные, более или менее пологие участки. Здесь гигантских размеров лопухи, папоротники, медвежьи дудки, черемша обступают тебя со всех сторон, и ты оказываешься как бы в девственном тропическом лесу. Пот застилает глаза, в висках метрономом стучит кровь, нестерпимо хочется пить. Рядом, слева, в двух шагах, маняще журчит прозрачный, как слеза, ручей, но желоб распадка так отполирован, что я не решаюсь. Улетишь вниз — поминай как звали. Я не страдаю акрофобией, но от такой перспективы у меня начинает кружиться голова.
Где-то ближе к вершине тропа пересекает распадок. Мулев уже поджидает нас в этом месте. По дну желоба поперек распадка вырублено чуть приметное, в виде карниза, углубление, помеченное водяным бурунчиком. Вперед выступает Зрайченко (так вот, оказывается, для чего шест). Его путь через распадок напоминает балансировку канатоходца под куполом цирка. Правда, купол здесь значительно выше, а внизу опилок нет. От этой мысли у меня даже мурашки по коже. Рассказывали, что прошлой зимой здесь, именно на этом обледенелом желобе, сорвался вниз старший лейтенант Абрамян, наш отрядный эскулап. Спасло его чудо, а может, и смекалка. Уже скользя вниз, он изловчился ухватиться за вмерзшую в снег обломившуюся ветку и держался за нее, пока не подоспела помощь. Недавно Абрамян был у нас на «Казбеке». По этому поводу он со свойственным ему юмором отшутился: «Что говорить, парень, невезучий я человек. Если бы не та ветка, мировой рекорд по скоростному спуску принадлежал бы нашей стране…»
Мы облегченно вздыхаем — Зрайченко на той стороне. Летит через распадок веревка, и я преодолеваю коварный желоб уже с комфортом. Таким же образом переправляются и Мулев с Матросом. Мы позволяем себе несколько минут отдыха. До вершины рукой подать. Я поворачиваюсь и оглядываю наш путь. Теперь он передо мной весь как на ладони, вплоть до самого «Шпиля», со всеми бухтами, ручьями, мысочками и непропусками. Не видно только заставы — она в распадке за обратным скатом кекура. Мы готовимся к последнему броску, и в этот момент долгожданное небесное светило наконец вырывается на свободу и заливает все вокруг ярким, праздничным светом. Это чертовски приятный сюрприз. Декабрь, Курилы и солнце — почти фантастика. Я с наслаждением погружаюсь в солнечную нирвану. Где-то перед самой вершиной наступает «мертвая» точка, ноги мои деревенеют, сердце готово выпрыгнуть из груди, но все равно мне хорошо. Я чувствую упоительную ношу усталости, и мне хочется… читать стихи. Да, да, хотя, против обыкновения, я нисколько не волнуюсь. Более того, я совершенно спокоен. Этот неожиданный солнечный луч странным, загадочным образом вдруг выкристаллизовал все то, что я передумал там, внизу, на берегу, и придал моим мыслям не достававшую им определенность. «Мне грустно и легко; печаль моя светла…» С этими словами я и вступаю на вершину «Любви»…