На сцене и за кулисами
Шрифт:
Но в нашем театре не было такой «зеленой» комнаты; я даже никогда и не видал такой комнаты, хотя страстно желал этого. Однажды только я встретил актера, который уверял меня, что видел и даже был в такой комнате; я, конечно, пристал к нему, прося подробно рассказать про нее. Но даже воспоминания этого очевидца не удовлетворяли меня, потому что были крайне сбивчивы и смутны. Например, он не вполне был уверен, где видел ее: в Ньюкасле, Ливерпуле или в Эксетере; в одном только он был твердо убежден, что театр этот давным-давно уже сгорел.
Однажды я пошел в один из больших лондонских театров в полной уверенности, что там непременно должна существовать за кулисами подобная комната, и потому хотел хоть одним глазком взглянуть на нее. Это удовольствие обошлось мне в четыре шиллинга и семь пенсов, которые пришлось
Правда, во многих театрах существует некоторое подобие такой «зеленой» комнаты, но обыкновенно ее захватывает в свою полную собственность или какая-нибудь театральная звезда, перед которой преклоняется антрепренер, или же сам режиссер, между тем как несчастные актеры должны сидеть в душных чуланах, называемых уборными, или торчать и дрожать от холода за кулисами, или же выслушивать ругань и брань сценариуса и плотников, которые уверяют, что актеры мешают им устанавливать декорации.
Глава VIII
Мой первый дебют
Открытие летнего сезона нашего театра назначено было на субботу; тогда же мне впервые предстояло появиться перед английской публикой, то есть в этот день должен был состояться мой «первый дебют», как громко выразился наш парикмахер и вместе с тем гример. Думая об этом накануне и все предыдущие дни, я сильно волновался и даже боялся, но, странное дело, во время самого представления чувствовал себя превосходно и не испытывал ни малейшего страха. Для меня такое явление совершенно непонятно, потому что вообще, а в тот период моей жизни в особенности, я был очень скромного и нерешительного характера. В ранние дни моего детства я, наоборот, проявлял большую смелость и развязность; в то время меня сажали на стол (конечно, я этого не помню, но говорю со слов старших) и заставляли декламировать стихи, что я и делал без всякого смущения, к великому удовольствию моих старых родственников и родных (да, в прежние времена люди всегда находили себе занятие и умели забавлять себя!); затем моя старая няня неоднократно рассказывала, что однажды в конке я привел публику в такой восторг, пропев «серенького козлика», что она собрала в мою пользу целые полкроны. Я лично не помню подобного эпизода, но если даже предположить, что это не простая выдумка няньки, а действительно случившийся факт, то куда же девались эти деньги? Как я ни добивался, этот вопрос всегда оставался без ответа и так и не был мне разъяснен.
Во всяком случае, в восемнадцать лет я не мог похвастаться такою же смелостью и самообладанием, какими отличался в восьмилетнем возрасте. Даже теперь я за тысячу фунтов стерлингов не стану декламировать или играть при гостях; правда, вряд ли найдутся такие люди, которые предложили бы мне такую сумму. Но перед публикой в театре я чувствую себя превосходно; и куда только девается моя застенчивость, на которую так часто в частной жизни жаловались и жалуются особы прекрасного пола. Со сцены я не вижу сидящих в театре, разве только, и то не всегда, три первых ряда кресел. На сцене обыкновенно бывает светлее, чем в остальной части театра; весь театр погружен в таинственный полумрак, так что единственное, что может видеть актер со сцены, так это сплошную белую массу лиц. Я никогда не различал «десятков тысяч блестящих глаз», смотревших на меня в упор, и потому чувствовал себя гораздо смелее. Самый проницательный и грозный взгляд на свете не может смутить слепого человека.
Но даже если бы я волновался во время представления, то имел бы основательное оправдание; дело в том, что в театр собралась посмотреть мою игру избранная компания моих друзей и приятелей, в числе которых было несколько студентов-медиков и воспитанников колледжа; они уверяли меня, что идут в театр специально для того, чтобы сделать мне бурный прием. Я уговаривал их и просил не беспокоиться приходить, но они и слышать об этом не хотели. Они, наоборот, уверяли меня, что сознание того, что в театре присутствуют мои друзья,
— Послушайте, — сказал я, — если вы попробуете устроить какую-нибудь глупую шутку, уверяю вас, я брошу играть.
Но они уверили меня, что никаких штук выкидывать не будут и что хотят прийти только для того, чтобы посмотреть на меня; после этого я не возражал им больше.
Но я жестоко их надул. Я рассказывал им самые невероятные вещи с такой напускной искренностью, что даже они, знающие меня уже много лет, не возымели ни малейшей тени подозрения. С тех пор немало воды утекло, но даже теперь мое сердце радуется при воспоминании, как ловко я их провел. Они не имели ни малейшего понятия ни о театрах, ни об актерах; поэтому я сказал им, что буду играть роль благородного отца, и объяснил, что фамилия, под которой он играл, — мой театральный псевдоним. Затем я наврал им с три короба о том, каких успехов достигло и до какого совершенства доведено теперь искусство гримировки, и предложил даже пари, что они не узнают меня на сцене, так я изменю свой внешний вид и даже голос, который в театре звучит совершенно иначе. Я не сказал им прямо, какую буду играть роль, но так, в разговоре, несколько раз, как будто не нарочно, обмолвился про седые волосы и потерянного ребенка. А чтобы вернее обеспечить успех своего обмана, я купил такую же палку, какая должна была быть на сцене у старого джентльмена, и нарочно подсовывал ее им на глаза и оставлял ее на самом видном месте.
Мой план удался как нельзя лучше, и старик имел в этот вечер необычайный успех. Он был слишком глух, чтобы знать, что происходит в театре, но все-таки не мог не заметить, что все взоры и главное внимание обращены только на него одного, и что он доставляет части присутствующей в театре публики огромное удовольствие; конечно, последнее обстоятельство несказанно поражало его. Каждый его выход сопровождался бурной овацией со стороны моих приятелей; в течение всей пьесы они аплодировали каждому его слову и вызывали его по несколько раз после каждого акта. Когда же обнаружились враждебные к нему отношения злодея, и когда он вышел без шапки в снежную, бурную ночь, все вынули платки и стали плакать. По окончании спектакля они послали к старику за кулисы посыльного и велели передать, чтобы артист скорее выходил, так как они ждут его у театрального подъезда…
В общем, это первое представление сошло благополучно. Для театров первые спектакли после открытия сезона представляют самое тревожное время. За кулисами все волнуются, суетятся, бегают как угорелые и трясутся, словно в лихорадке, в особенности же режиссер и главный машинист. Тревожное состояние и волнение, конечно, возрастают пропорционально успеху и сенсации, какими пользуется пьеса у публики.
В настоящее время, как хорошо известно всем театралам, представления в театрах в большинстве случаев проходят гладко, без всяких особенных казусов и крючков. Но в мое время дело обстояло совершенно иначе; представления, особенно первые, проходившие без всяких крючков, были весьма редким исключениям, и, если какая-нибудь сцена сходила благополучно, мы чувствовали такой наплыв радости и восторга, что с волнением пожимали друг другу руки, а особенно чувствительные из нас даже целовались. Я помню, как в одном лондонском театре антрепренер хотел поразить публику следующей сценой: в конце четвертого акта должен обрушиться дом, в котором находится злодей, и придавить его (в буквальном смысле). Сама по себе пьеса не могла иметь успеха, и потому все надежды и ожидания антрепренера сводились к этой «эффектной» сцене.
Дом обрушился превосходно, негодяй был убит на месте, героиня, как раз в последнюю минуту, была спасена героем (странно, что герои всегда как будто караулят где-нибудь за углом), но публика все-таки удивлялась и не понимала, отчего на сцене такой шум и отчего пьеса как будто не окончена.
Когда первое изумление прошло, последовал энергичный вопрос режиссера: кто смел опустить раньше времени занавес? Но, конечно, виновного, как всегда бывает в подобных случаях, не нашлось. Наш режиссер был не такой человек, чтобы гнев его мог скоро оставить, и потому он больше получаса ходил нервными шагами по сцене с палкой в руках, очевидно, ища виновного.