На широкий простор
Шрифт:
В лесу было еще более глухо, тихо и сыро. Хотелось углубиться в самого себя, отдаться течению своих мыслей. Всплывали образы пережитого, неясно возникали новые. Ночь и тишина соснового леса, болот навевали на него покой. Было немного грустно. Сожаление о чем-то закрадывалось в сердце, — может быть, о том, что было, да сплыло и чего назад не вернешь. Но впереди еще так много интересного, неизведанного; ведь это только один рубеж, за которым развертываются новые картины жизни, открываются новые дали. А эта ночь и эта дорога — последняя точка этого рубежа.
1926–1927
ДЕД
(Трясина)
Перевод М. Златогорова
Над Припятью, среди лесов, песков и болот, ютится маленькая деревенька, хат, может, так тридцать — сорок. Неодинаковы хаты здесь, как и люди: одна большая, другая поменьше; та — ветхая, эта — поновей. Но хата деда Талаша больше других обращает на себя внимание. Не столько наружным видом, сколько обособленностью; стоит она на отшибе, в близком соседстве с кустарником на краю болота. Возле хаты, прикрывая ее от летнего знойного солнца, красуется высокая, раскидистая груша. Весной, усыпанная белым цветом, как молодая дивчина, она украшает дедов двор, и не только дед Талаш, но даже аист из гнезда, устроенного на дедовой клуне, любуется ею.
Если даже сбросить лет пятнадцать с плеч деда Талаша, то и тогда молодым его не назовешь: пятнадцать лет назад ему было уже семьдесят с хвостиком. А между тем как раз в ту пору и прославился дед Талаш как воин, да какой еще воин: красный партизан, и не рядовой, не простой партизан!
До этого времени никто не знал о военных способностях деда Талаша. Правда, бывали случаи, что Талашу приходилось пускать в ход кулаки, но случалось это только тогда, когда он был навеселе, а дурной человек выводил его из себя. Обычно же дед был человеком степенным, уравновешенным и рассудительным. Быстрые темные глаза его смотрели задумчиво, но иногда в них мелькал и затаенный огонек, готовый в решительные минуты вспыхнуть настоящим пожаром.
Дед Талаш любит лес, болото и свою родную Припять, по которой он так ловко скользит на челне, когда ловит рыбу. И стрелок он неплохой. Да и каким же он был бы полешуком, если бы не умел метко стрелять? На то оно и Полесье — без ружья тут обойтись трудно.
Если строго разбираться в фактах, то хата, о которой идет здесь речь, не совсем дедова хата. За долгое время привыкли называть ее Талашовой хатой, а на самом деле принадлежит она дедовой жене, ныне бабке Настуле. Шестьдесят лет назад Талаш пошел в примаки [7] к Насте Балыге. А Наста была единственной дочерью у своих родителей. Вот каким образом сделался Талаш владельцем этой хаты. В конце концов, оно и не так важно, кому принадлежит хата, тем более что дед Талаш перебрал ее по бревнышку и может по справедливости считаться хозяином. Важно было то, что хата стояла поодаль от деревни, немного в стороне от людских глаз. Перед тем как пойти в примаки, Талаш был у пана пастухом. И еще следовало бы отметить из прошлого деда Талаша то, что у отца его было двенадцать детей. Восемь из них умерли маленькими, в живых остались два сына, в том числе и Талаш, и две дочки.
7
Примак — человек, пришедший жить в семью жены.
Спокойно и медлительно,
Зато как ласково и спокойно плещется она в мягких берегах, когда ветер утихает, а над Полесьем солнце рассыпает мириады золотых искр! Покой и тишина властвуют тогда над зеленым бархатом болот и лесов. Блестящей стальной лентой сверкает Припять, и только в глубоких черных заводях ее плещутся сомы, колебля водную гладь серебряными кругами-обручами. А дед Талаш, глядя, как забавляются сомы, сдвинет на затылок соломенную шляпу и скажет: «Эх, будь ты неладен! Вот подцепить бы тебя, лоботряса!»
Спокойно и медлительно, как в зачарованном сне, протекала и жизнь в Полесье, а отзвуки того, что творилось на свете, долетали сюда, приглушенные лесными просторами и так изукрашенные людской фантазией, что уже трудно было выделить из них зерно правды.
Но настало время — всколыхнулось, загудело Полесье!
И было это летом, когда пришел царский указ о мобилизации. Толпами повалили запасные на ближайшие железнодорожные станции, повалили под шумную музыку гармоник, песен, под надрывный плач матерей и молодиц.
И, хотя вначале война велась где-то далеко, отзвуки ее все громче и громче доносились до тихого Полесья.
С далекого фронта в глухие уголки полесских деревень приходили письма, и часто ответом на эти письма был горький плач осиротевших детей да молодых вдов. А война требовала всё новых жертв. И не было ей конца. Но мало того — фронт начал приближаться. Тяжко вздыхали старики и укоризненно покачивали головами. А дед Талаш чуть было в беду не попал. Понес он в Петриков продавать рыбу. Очень удивился дед, когда покупатель начал отсчитывать ему деньги бумажными марками. На деньгах были царские портреты. На одной — портрет Николая Второго и цифра «десять».
— Ты что ж это даешь? — возмущенно спросил дед Талаш, положив на ладонь бумажную марку.
— Первый раз видишь? Такие теперь деньги пошли. Посмотри: царский портрет и написано — десять копеек.
Перевел дед Талаш глаза на царский портрет, покачал головой:
— Вояка, пропади ты пропадом! Довоевался, гад этакий, мошенник, до того, что уж и медной копейки у тебя нет!
Насторожил уши полицейский стражник — да к деду.
Насилу выкарабкался дед Талаш из беды. И дал себе зарок: на людях быть таким же осторожным, как и на болоте: ступишь не так — провалишься. Не посмотришь кругом — на гада наткнешься.
Много событий произошло за последнее время. Когда дед Талаш вспоминает их, каким-то странным, причудливым сном кажутся они ему. Война, революция, опять война. Зачем все это? Чего не поделят люди? Завихрилась жизнь и бурлит, как темный водоворот. Когда же наступит покой? Что будет дальше? Дед Талаш чутко прислушивается к шуму леса, к плеску в камышах неспокойных волн широкой Припяти. Пристально вглядывается в дали безмолвных болот. Они таят что-то неведомое, страшное, захватывающее.