На широкий простор
Шрифт:
— Вас тут трое, а я один; у вас винтовки, а у меня голые руки, да и то теперь связанные, — ответил Коряга.
— У них такие дела решаются голосованием, — обратился Булякин к конвойным, — давайте и мы проголосуем. Кто за то, чтоб развязать его?
Охрименко и Петручок подняли руки.
— Большинством голосов постановлено развязать.
Не ожидая приказа, Петручок стал развязывать Сергею руки. Охрименко пододвинул ближе к нему кисет с махоркой.
— Ты, брат, гляди у меня, — заявил Коряге Булякин, — и не пробуй убегать. Мы тоже служим и службу свою знаем, а наших шомполов ты на своей спине не унесешь.
Свернули папиросы. Вспыхнула спичка в руках Петручка бледно-красным язычком пламени, и скоро синие колечки махорочного
— Убежишь, — в раздумье, как бы в ответ на свои мысли, начал Охрименко, — мало ли шатается теперь нашего брата? Вот и ваши красные — их тут каждый день встретить можно, идет себе без всякого конвоя… Там плохо, тут плохо. Тьфу! — Охрименко крепко, по-солдатски выругался и махнул рукой.
— Война, брат, — вставил слово Коряга.
— Это война? — презрительно спросил Петручок. — Кому нужна такая война? Тебе, Булякин, она нужна? Тебе, Охрименко, или мне она нужна?.. Да пропади она пропадом, холера их всех побери! Все они за народ идут. Думается, этому народу и помирать не надо. А народ своей кровью и костями удобряет землю, кормит вшей, дохнет с голоду, от тифа и сам себя уничтожает; и водим мы сами себя, как арестантов. Сегодня тебя поймали, ведут под штыком, завтра меня… Эх, братцы, была бы моя Гродненщина поближе — полетел бы я туда. В лес бы забрался, никаких чертей не хотел бы знать, чтоб им… Так, брат, или не так? — повернулся Петручок к Сергею Коряге, но потом, словно спохватившись, добавил: — Ты, может, из каких-нибудь важных панов, сам, может, какое начальство, так тебе могло и не понравиться что-нибудь из того, что я сказал. Говори, брат, я объявляю полную свободу слова под этой вербой.
Коряга слушал, что говорил Петручок, и хмурился. А когда тот кончил, он заметно повеселел.
— Нет, браток, я не из панов и не из начальства. Я сын будочника, и отец мой мужик, служил когда-то на железной дороге, а где он теперь, не знаю; и ты, брат, наверное, ничего не знаешь о своей родне. Я очень рад, что мы с тобой почти земляки, — мой отец жил на пятом разъезде от Пинска, туда, к Бресту, а сам я был рабочим железнодорожных мастерских на станции Пинск.
— Да и я оттуда недалеко, — откликнулся Охрименко. — Я с Волыни!
— Так вот где мы познакомились: под этой вербой! — весело проговорил Коряга. Настроение его поднялось, а в сердце снова ожила надежда на то, что дела его поправятся.
— А может, если не земляк, так близкий наш сосед?
— Я курский, — ответил Булякин.
— Он ни хохол, ни кацап, а просто курское «чайкю», — пояснил Охрименко. — И ждет, когда дойдет до Псельца, а он тут не так далеко.
— За Псельцем он больше не вояка, — добавил Петручок и засмеялся.
— Пселец… — повторил Коряга.
У него чуть-чуть не сорвалось, что там стоит штаб их дивизии.
Обстоятельства, как видно, складывались в его пользу.
Помолчали.
Докурили папиросы.
Охрименко, Петручок и Коряга сразу почувствовали, что у них есть что-то общее, что соединяет и сближает их, несмотря на разные характеры и разные пути их жизней, которыми они шли до сих пор и которыми хотели бы идти дальше.
Коряга сидел, опустив голову, и о чем-то думал. Потом кинул взгляд на своих конвойных, провел рукой по лбу, раздумывая о том, как лучше ответить Петручку. Все говорило за то, что высказаться нужно.
Очень хорошо будет, если они взглянут по-иному на эту войну.
— Да, братцы мои, — начал Коряга несмело, — война вообще скверная вещь; никто ее не хочет, каждый ее проклинает, и все-таки мы воюем. Почему же так получается? Воевали с немцами, с австрийцами, с турками, с болгарами, а теперь вот сами с собой
Последние слова Сергея Коряги произвели сильное впечатление на конвойных.
Булякин почесал затылок, хотел что-то сказать, но, оглянувшись, испуганно вздрогнул: по дороге ехал верховой.
— Офицер! Ну, хлопцы, живо на ноги! — крикнул Булякин и поднялся.
За ним молча поднялись остальные, построились и пошли дальше. Через несколько минут их догнал всадник.
— Кого ведете? — спросил офицер, поравнявшись с ними.
Сердце у Коряги упало. Не ожидая, когда Булякин ответит, он сам сказал:
— Перебежчик!
— Ну, валяй! — скомандовал офицер и помчался дальше.
— Молодец ты, брат, нашел что ответить! — похвалил Корягу Булякин.
— Так мы и будем тебя называть, — прибавил Петручок.
— Ты, брат, не бойся, скажем: перебежчика привели, — откликнулся Охрименко.
Сергей увидел, что конвойные будут держать его сторону и что они, во всяком случае, не враги его.
— Только вот что, братцы, — сказал Петручок, — не покажется ли подозрительным, что перебежчика три солдата ведут?
Сергею и самому казалось не совсем удобным, что его ведут под таким строгим конвоем. Сказать же об этом раньше он не отваживался.
Теперь этот вопрос обсудили все вместе, и было постановлено: Булякин поведет Корягу к коменданту один, а Охрименко и Петручок просто куда-нибудь спрячутся.
Уже начинало всходить солнце, когда они подошли к станции железной дороги, где находился комендант, к которому вели Корягу.
Вся станция была забита вагонами и паровозами.
Из вагонов то и дело выходили офицеры с царскими погонами на плечах, и все так ясно напоминало обстановку царского времени, от которого Коряга уже успел отвыкнуть, что он почувствовал себя совсем одиноким во вражеском окружении.