На службе зла. Вызываю огонь на себя

Матвиенко Анатолий Евгеньевич

Речной волк вздохнул.

— Наперво детей с мамками вывозим. Важные самолетом летять. А железку немец уже обрезал.

— Наши обязательно ее отобьют, — Никольский счел своим долгом отреагировать с казенным оптимизмом. За слишком вольные реплики судоводитель вполне мог получить обвинение в пораженческой агитации.

Речник хмыкнул, поправил на голове фуражку со сломанным козырьком и потемневшей до неразборчивости кокардой. Выбросил остатки бычка в мутноватую ладожскую воду и заключил:

— Через час погрузка закончится, отчалим. Тогда и подымайся на борт, коли смелый. Пойдем к черту на рога.

Справедливо рассудив, что наблюдение

за заполнением баржи грузами может вполне быть засчитано за шпионаж, Никольский забился в щель между ящиками и вернулся к посудине, когда единственный матрос вознамерился убрать сходни.

Неповоротливое судно, загруженное так, что метка ватерлинии ушла глубоко вниз, взяло курс на запад. Кроме капитана, матроса и пассажира на борту присутствовал военный персонаж — зенитчик. Его грозное оружие из спарки пулеметов «максим» времен Первой мировой войны ждало авианалета на сварной раме позади рубки. Ответственный за них паренек с чрезвычайно серьезным выражением лица осматривал горизонт. Хорошо, что человек бдит на посту, подумал Никольский. Плохо, что самодельная спарка не то что не повредит — даже не отпугнет Ju-87, вздумай немецкий летчик спикировать на баржу.

Но люфтваффе пока не жаловало Ладогу вниманием. Бомбы сыпались на подступы к Северной столице, на заводы, склады и корабли Балтфлота. Капитан выгадывал, чтобы самая опасная часть пути — ближайшая к Ленинграду — пришлась на ночные часы, когда пикировщики не летают. Хорошо хоть, к сентябрю ночи стали темней и длинней.

Никольский улегся на брезент, брошенный поверх ящиков. Низким голосом бубнил судовой движок, над озером тянулись клубы дыма. Изредка навстречу попадались суденышки, сверх меры переполненные людьми. Ни на одном нет ходовых огней, чтобы не облегчить жизнь люфтваффе. Удивительно, как они не сталкивались ночью.

Над Ладогой повисло бездонное черное небо, утыканное россыпями звезд. Лишь единицы людей на Земле знали, что огромное количество планет, окруживших звезды, обитаемо, а их жители могли запросто прилететь на выручку и без проблем сокрушить нацистские полчища. Но не захотели. Никольский задремал. Ему снилось, что льющиеся с неба игольчатые лучи — не звездный свет, а огни бесчисленных русских самолетов, несущих смерть на головы зарвавшимся агрессорам.

Спустя часов шесть он так же лежал на брезенте и ящиках, но вместо слабого покачивания на озерных волнах неудобное ложе ходило ходуном от тряски грузовика-полуторки.

Примета прифронтового города — аэростаты противовоздушной обороны, уродливые вытянутые пузыри. До боли знакомый город как-то посерел. На месте некоторых церквей топорщились здания, отвечающие вкусам победившего пролетариата. Золотые головы уцелевших соборов скрылись под маскировочным брезентом.

На улицах практически нет лошадей, машин по сравнению с Францией и Шотландией тоже немного. Дома и мостовые здорово обветшали. Зато, как и в семнадцатом, хватает вооруженных патрулей. На столбах и домах угловато чернеют раструбы репродукторов. Такого в Западной Европе не увидишь.

Больше всего изменилось главное — люди. Распрощавшись с водителем, Никольский двинулся на своих двоих, помахивая полупустым чемоданчиком, прихваченным у гэбэшника в поезде. Особенно поражало отсутствие праздных пешеходов. Потрясающе красивые набережные и скверы ранее заполнялись молодыми парочками, мамами и гувернантками с детьми, отдыхающими зрелыми людьми, а также пожилыми питерцами. Нет, народа на улицах было много и сейчас — эвакуирована лишь небольшая часть населения, а

городской транспорт работает плохо. Но никто не гулял. Все сосредоточенно шагали по делам. Ни улыбок, ни ярких одежд. Теперь так, наверно, везде. А может, дело в национальном характере. В июне сорокового парижане фланировали и сидели по кафешкам даже за день до начала немецкой оккупации.

Лишь во второй половине дня Никольский, пройдя пешком не менее семи километров, прибыл к бывшему доходному дому на Фонтанке, куда впервые попал в апреле 1917 года после ареста бдительными меньшевиками Петросовета.

Набережная Фонтанки мало изменилась. Исчезли броские купеческие вывески. Окна квартиры Шауфенбаха на втором этаже Никольский заметил издалека. Соседние окна крест-накрест заклеены бумажными полосками, дабы при близком взрыве треснувшее стекло не высыпалось. Окна бывшей штаб-квартиры без бумаги и без трещин. Возможно, там бронированное стекло.

Завыла сирена. В считаные секунды из подъезда вынеслись жильцы, находившиеся дома в рабочее время. Вдалеке грохотнули первые разрывы авиабомб.

Николай Павлович последний раз оглянулся на случай слежки и вошел в парадное. В подъезде пахло нищетой и котами. С лестницы исчезла дорожка, облупились стены. Испещренный надписями и залитый чем-то липким подоконник словно предупредил: не притрагивайтесь ко мне.

Никольский надавил на пуговку старомодного звонка, услышал бренчание внутри, затем открыл замок ключом замысловатой формы. В пустой квартире, гулкой как питерский двор-колодец, на полу и немногочисленной мебели скопился слой пыли. Сюда не заходили лет десять, наверное. Даже не фантастика, мистика какая-то. В перенаселенном Ленинграде в такие «барские» квартиры вселяли десятки семей, превращая их в коммуналки. На Фуршатской, где бравый жандармский генерал-майор встретил Февральскую революцию, давно живут пролетарии физического и умственного труда. Каким образом марсианин отвел глаза ленинградским коммунальщикам от пустующей жилплощади — один из его нераскрытых секретов.

Никольский отвернул вентили и краны. Водопровод заработал. Когда ржавая вода сменилась прозрачной, обмылся, потом прикончил остатки продуктов, прикупленных на базаре в Новой Ладоге. Денег пока хватает, но нет продовольственных карточек. Значит, с завтрашнего дня придется переходить на легальное положение.

Из тайничка в обложке «Капитала» извлечены последние документы. Итак, Владимир Павлович Николаев, 1902 года рождения. Согласно желтому, размахрившемуся, надорванному на сгибе мандату — командир орудия, воевавший на юге Украины и в Крыму в славных рядах дивизии имени Парижской коммуны. Позже дивизию расформировали, а ее старшему офицерскому составу не подфартило в тридцать восьмом.

Прописан в Пскове. Допустим, спасаясь от немцев, добрался до Ленинграда, рассчитывал найти родственников, но тщетно. В нынешней неразберихе легенда для военкомата сойдет. Лишние бумажки, мелко изорванные, устремились в унитаз, тускло освещенный дореволюционной лампочкой в пятнадцать свечей.

Здоровенный кофр, доставленный сюда с квартиры на Фуршатской в далеком восемнадцатом, хранил дореволюционную коллекцию. Оказавшийся наверху «Люггер», жирно блестящий обильной консервационной смазкой, приятно оттянул руку владельца и словно попросил: протри меня, заряди и возьми с собой. Однако тот с сожалением снова завернул оружие и запер его в кофре. Человек с сомнительными документами и иностранным пистолетом в кармане имеет слишком высокие шансы привлечь ненужное внимание.