На службе зла. Вызываю огонь на себя
Шрифт:
Весной он организовывал десятки утечек информации о планах Германии и перспективах разгрома западных военных округов в первый месяц блицкрига. Но параллельно в руки госбезопасности, военной разведки и советских дипломатов попадала масса самых различных документов, включая дезу о готовящейся высадке вермахта в Британии. В связи с многочисленными переносами даты начала «Барбароссы» Сталин не знал, чему верить. По представлению его аналитиков, Гитлер мог решиться на нападение только при колоссальном материальном перевесе и запасах снаряжения на зимнюю кампанию, чего не наблюдалось. Поэтому к началу лета Красная Армия развертывалась и отмобилизовывалась слишком вяло. Непоколебимая уверенность
Поразительная слепота как эпидемия накрыла и немецкое, и советское военное руководство. Тимошенко, Жуков и Ворошилов пребывали в уверенности, что кадровая общевойсковая дивизия Красной Армии на голову сильнее дивизии вермахта, а у СССР их в полтора раза больше, о чем рапортовали Сталину. В Кремле устоялось мнение, что Советский Союз — мышеловка для нацистов. Пусть только сунутся.
Аналогично дела обстояли и у немцев. Уверовав, что разобьют основные части советской армии за 8–10 дней, германцы ограничили интенсивные разведывательные операции глубиной до 200 километров от границы. Паулюс и Браухич так же шапкозакидательски, как и большевистские коллеги, докладывали своему вождю о колоссальном превосходстве над противником, не подозревая, что за спиной пограничных округов развертывается второй стратегический эшелон, а на горизонте маячит третий. Русские флегматично рассматривали германские разведывательные самолеты, летавшие в глубь советской территории на упомянутые 200 км, слали не очень громкие протестные ноты через немецкую дипслужбу, и убедили себя в готовности порвать армию вторжения, как тузик грелку, за те же полторы недели.
Единственной хорошей новостью для России перед «Барбароссой» стали балканские события. Пусть урон вермахта невелик, часть армии осталась для удержания захваченных территорий, а погодное окно до осенней распутицы и морозов сузилось.
15 июня, за неделю до начала войны Германии и СССР, Никольский решился на главный разговор с Шауфенбахом. Тот выслушал и согласился с резонами бывшего генерала.
— Вы неисправимый романтик, Николай Павлович. Эту черту землян мне не дано понять, но учитывать ее я научился.
— То есть вы не возражаете.
— Естественно. Вы же помните нашу договоренность 1917 года — только добровольное сотрудничество. Точно так же, если останетесь живы, можете примкнуть ко мне снова. Когда наиграетесь в солдатиков.
— При чем тут игры? Я ничем не могу помочь стране, кроме как самому стать в строй. До войны семь дней. Успею к 22 июня добраться до первого военкомата и записаться в добровольцы — в суматохе никто не будет подробно проверять документы.
— Не думаю. В первые два-три дня уцелеет инфраструктура НКВД, а добровольцев — сталинских фанатиков — хоть отбавляй. Можно фильтровать и проверять. Так что, коли хочется на поле боя, а не в ГУЛАГ, нужно обождать месяц-два.
— Как же тогда в страну проникнуть?
— С морским конвоем. Я ведь не зря столько внимания уделил США. Они не позволят Германии захватить СССР, так как не желают дальнейшего усиления Гитлера.
— Сами нападут на рейх?
— Вряд ли. Но интенсивность военной помощи Великобритании, а потом и Советам будет весьма значительной. Если сами влезут в боевые действия, то как и в минувшей войне — к шапочному разбору. Поэтому, какими бы скверными ни были отношения американцев с СССР, к началу войны они станут на сторону более слабой, по их мнению, стороны — России. Истощив Германию,
— Спасибо, Александер.
— Не стоит благодарности. В одном вы правы. В действие приходят такие силы, что точечное воздействие в нашем духе утрачивает значение. Можно уколоть слона, чтобы он побежал. Но многотонную бегущую махину булавочным уколом не остановишь.
Шауфенбах на этот раз попал в точку. Фюрер больше не переносил сроки начала восточной кампании. Странная война во всех своих проявлениях — бездействии французов до мая 1940 года, опереточном поражении европейских сухопутных армий и вялых бомбежках Британии — закончилась. Вермахту впервые попался достойный соперник.
Марсианин и аналитики спокойно отмечали продвижение нацистской армии и ее союзников, отмечая захваченные советские населенные пункты, уничтоженные сухопутные и воздушные армии. Лишь Никольский сжимал кулаки и стискивал зубы. Под жарким июньским солнцем горели города и умирали люди на его Родине. А он сидел в безопасной Шотландии.
Прогноз сбывался, причем русская бестолковость оказалась даже выше, чем предполагали счетные машины. Например, Финляндия, считавшаяся в стане врага, но сохранявшая «нейтралитет в пользу Германии», по глупости подверглась массированному налету советской авиации. Не простившие прошлую интервенцию финны объявили состояние войны с СССР и решительно двинулись отбивать свою землю, утерянную зимой 1940 года, поставив Питер в крайне сложное положение.
Шауфенбах сдержал обещание отправить Никольского в Россию. Ждать пришлось до 12 августа. Репатриант взошел в Ливерпуле на «Ланстефан Кэстл» — крупный и изрядно потертый жизнью сухогруз, построенный до Первой мировой войны. Документы британского военного журналиста с отметкой советского консульства предоставили определенную свободу действий. Остальные суда внешним видом также соответствовали названию конвоя — «Дервиш». Тем не менее морские оборванцы без потерь и без особых проблем 31 августа бросили якорь на внешнем рейде порта Архангельск. Гитлеровцы еще не ведали о начале снабжения Советского Союза по северному маршруту вокруг Норвегии.
В Архангельске местное НКВД немедленно устроило шотландскому журналисту плотную опеку. Сборщик информации с фотоаппаратом в руках — шпион по определению. Понимая, что ускользнуть от наблюдения он сможет, но выбраться незамеченным из Архангельска — вряд ли, Никольский, согласно редакционному предписанию, открыто выехал в Москву.
Младший лейтенант, следивший за британским шпионом, лишь неподалеку от Калинина обнаружил его отсутствие, как и пропажу своего чемоданчика. На какой из многочисленных остановок тот сошел с поезда, раззява-гэбэшник установить не мог. Он выскочил на ближайшей станции, поднял панику, а затем получил предписание возвращаться в Архангельск, где ничего хорошего его ждать не могло.
Тем временем немолодой человек в слегка поношенной и коряво сидящей советской одежде, полностью лишенный британского лоска и качественных европейских вещей, появился у Новой Ладоги. Капитан самоходной баржи, выгрузивший партию беженцев, лениво покрутил в руках бумаги командированного, затянулся папиросой в заскорузлых темных пальцах и скептически глянул на кандидата в пассажиры.
— Хоть знаешь, мил человек, что обратно не выберешься?
— Предписание будет, как-нибудь.