На службе зла. Вызываю огонь на себя

Матвиенко Анатолий Евгеньевич

Молодой младший лейтенант не возразил на старорежимные слова. Придержав планшетку, кинулся к расчету.

«Трешка» плюнула огнем. Осколочный снаряд поднял над окопом мелочь, посыпались комья земли. В ответ нестройно захлопали наши трехдюймовки.

Никольский не стоял у панорамы больше двадцати лет, но есть вещи, что не забываются. Первый снаряд вздыбил землю перед гусеницами «тройки», она тормознула на миг и четко всадила заряд прямо по артиллерийской позиции. Оглушило, окатило песком из разорванного мешка.

Старшина торопливо подвернул маховик вертикальной наводки. Выстрел! Немецкий танк встал и вторично метнул молнию из ствола. Одновременно огонь вырвался

из коротенькой пушки «Штуга».

Взрывная волна за спиной швырнула Николького о щиток. Левое плечо вспыхнуло болью, в глазах брызнули искры. Он обернулся. Подносчик упал, снаряд покатился по земле, ефрейтор-заряжающий схватился за живот и сполз по стенке окопа.

С трудом удерживаясь на ватных ногах, Владимир Павлович сделал шесть шагов, подхватил бронебойный выстрел и загнал его в казенник. Чуть подправил прицел и в третий раз ударил в «трояк». Танк задымился, открылись башенные люки.

Младший лейтенант не подвел, порвал гусеницу «Штугу». Самоходка крутнулась и замерла, направив огрызок орудия в сторону.

— Добивай в борт! — крикнул Никольский, словно в грохоте взрывов и трескотне выстрелов что-то можно расслышать.

Он бросился к расчету, но привел в чувство лишь подносчика. Тот, одуревший от близкого разрыва, едва понимал, что от него хотят.

Шрапнель? Так получай, пехота! Древняя трехдюймовка плюнула в сторону серых шинелей. Не рады? Правильно. Кстати, а что творится у соседей?

Слева, где геройствовал младший лейтенант Петухов, выстрелы пушки если и не истребили врага, то заставили залечь и завязнуть в перебранке с трехлинейками ополченцев. Справа — хуже. Чешский «тридцать восьмой» приблизился на две сотни метров, часто стреляя из пулемета и увлекая за собой пушечное мясо. Над нашей позицией поднялся фонтан огня и земли. Остановить танк некому.

С тоской глянув на пришибленного подносчика, Никольский помчался по траншее к пехоте. Трехдюймовка весит больше двух тонн, на ее разворот минимум четверых надо. Когда пехотинцы с трудом сообразили, что от них требует немолодой старшина, и помогли с поворотом орудия, чех наехал уже на разгромленную артиллерийскую позицию, а солдатня набегала к траншее. Шрапнель с трубкой, поставленной на удар, разворотила опорный каток. Танк замер на месте, поворачивая уродливую клепаную башню. Каких-то пятьдесят метров, не снарядом — камнем докинуть можно. Владимир Павлович крикнул: «Ложись!» — и сам уткнулся лицом в мешковину.

Когда смог открыть глаза, увидел, что наводчик не успел. Мазнув взглядом по лицу, развороченному осколком, выхватил снаряд из мертвых рук, опять двинул трубку на пробой и вбросил его в казенник. Шестым чувством ощущая, как немецкий танкист делает те же действия в тесной башне, играя наперегонки со временем и со смертью, Никольский буквально упал на прицел под разломанным стальным щитом и дернул за спуск…

Он опередил башнера на долю секунды. Снаряд проломил тонкий борт, расплескав по танку куски брони, шрапнель и вырванные заклепки. До того, как огонь охватил машину и рванул боекомплект, экипаж погиб до последнего.

Вмешалась вторая САУ. Фугас вошел в землю в считаных метрах от трехдюймовки, перевернул ее взрывом. Единственный остававшийся в живых боец расчета отлетел к траншее, сверху посыпался град земли, песка и осколков.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

История навсегда останется неизвестной

Аккуратный немецкий городок, пусть даже потрепанный войной, штурмом и советской оккупацией, привел артиллеристов в состояние культурного шока. Простые советские парни, воспитанные сказками о нищенской

жизни европейского угнетенного пролетариата, столкнулись с действительностью. Когда первый шок прошел, началась реакция. Ненависть за германский беспредел на советской земле, боль утрат и черная зависть по недостижимо высокому уровню жизни вызвали вал грабежей, насилия и вандализма.

Командиру дивизиона 152-миллиметровых гаубиц капитану Николаеву, в прошлом — Никольскому, приходилось нелегко. Он сам прекрасно знал, как жилось в Центральной Европе до войны — не хуже, чем в крупных российских городах до 1914 года. И сам так жил.

Особисты и спешно создаваемые комендантские службы как могли пресекали мародерство. Понимая, что моральное разложение, кроме всего прочего, снижает боеспособность частей и подразделений, командиры тоже старались удержать наиболее зарвавшихся бойцов.

Однако было одно и очень существенное «но».

Американские «Студебеккеры», тащившие в глубь рейха шестидюймовые орудия, доверху заполнились шмотьем, натыренным еще раньше. Периодически часть трофеев выменивалась или даже просто выбрасывалась на снег, потому что по мере продвижения на запад Красная Армия занимала более доходные населенные пункты. Владимир Павлович мог приказать выбросить все. Прекрасно понимал необходимость этой команды. Не сомневался, что его — самого авторитетного комдива бригады — послушаются, и бойцы оставят себе лишь компактные ценные мелочи вроде часов, украшений, иголок. Тем не менее так и не отдал этой команды. Почему его парни, часть из которых наверняка сложит голову под командованием прославленных советских маршалов, органически не умеющих беречь людей, должны быть в худшем положении по сравнению с частями либеральных командиров? Поэтому капитан следил лишь, чтобы его пушкари и водители не убивали и не насиловали местных.

На третий день, когда в расквартированном дивизионе установился, наконец, некий стационарный порядок, а за шалостями в отношении мирного населения уже приглядывали комендантские патрули, за комдивом прибыл «Виллис» с особистами. Теряясь в догадках, что армейской безопасности нужно от него на этот раз, капитан перебрал свою фронтовую биографию, начиная с легализации осенью сорок первого, ранения и до настоящего момента. В том, что он выжил в блокадном Ленинграде, особого чуда нет: военных худо-бедно подкармливали, а с той осени нацисты не предпринимали серьезных попыток прорвать оборону города, рассчитывая уморить его блокадой. Поэтому Ленинградский фронт оказался не лучшим местом для проявления канонирских способностей. Основные мясорубки под Москвой, на Украине, под Ржевом, у Сталинграда и на Курской дуге оказались гораздо южнее.

Из полковой артиллерии, где враг периодически различим в прицел, Никольский угодил в дивизионную. Там противник не виден. Но продвигаясь вперед и рассматривая воронки от осколочно-фугасных гаубичных гранат, вокруг которых живописно валялись человеческие и конские трупы, понимал, что, улетая за горизонт, артиллерийские снаряды так же безжалостны, как и при стрельбе прямой наводкой.

Но особистам и тем более СМЕРШу неинтересны его философические раздумья о жизни и смерти, войне и мире. По поведению конвоя капитан также ничего не смог понять. С ним разговаривали грубовато, в привычном тоне хозяев жизни — из действующей армии никого не отзывают в тыл без веской причины. Но при этом не отобрали ни документы, ни табельный ТТ, не сорвали погоны, не нацепили наручники. Обвинение в мародерстве подчиненных солдат точно ни при чем: с этой бедой разбирались на месте, а командиры батальонов и дивизионов обычно отделывались устным нагоняем.