На службе зла. Вызываю огонь на себя

Матвиенко Анатолий Евгеньевич

Упомянутый страж безопасности нарисовался через час. Вместе с ним в шикарном кожаном плаще, к которому удивительно не липли коричневые брызги, вышагивал чин покрупнее.

Никольский глянул на него и обомлел. Марсианин-2 Фридрих Шейдеман собственной персоной, более опасный, чем танковая группа вермахта.

— Разрешите доложить, товарищ полковник. Это и есть подозрительный старшина. Провокационные разговоры ведет, снаряды пуляет в белый свет, госбезопасность не уважает, — мелкий упырь услужливо протянул начальству донесение.

— Слушай мою команду, младший лейтенант. Если хоть раз слово вякнешь против уважаемого ветерана Гражданской войны, сдам к

нему в команду рядовым подносчиком снарядов. Теперь вали нах… Быстро!

Боец невидимого фронта проглотил возмущение и исчез в глубине траншеи.

— Здравствуйте, Владимир Павлович. Вижу, вы меня узнали.

— Так точно, товарищ полковник.

— Правильно. Обойдемся без фамилий.

Повисла пауза. Никольский в ожидании смотрел на инородца, тот не спешил. Заложив руку за спину, оперся о мешок с песком, которым была обложена огневая точка. Артиллерист не выдержал первым.

— Чем обязан?

— По большому счету — ничем. А точнее, из-за необычного рапорта этого молодого дарования.

— Что теперь? Я, как вы догадываетесь, здесь не на задании.

— Знаю. И не под прикрытием вашего шефа.

— Убьете меня?

— Необязательно. Мне даже интересно. Вы смогли меня удивить. А самое главное — вы победили.

— В чем?

— В борьбе за судьбу России. Я вам объяснял во время нашей прошлой встречи. Мы — за естественный ход вещей. Шауфенбах почему-то обзывает наш подход энтропийным. Пару лет назад в результате естественного развития выходило неминуемое разрушение Советского Союза, которому мы не собирались препятствовать. А сейчас ситуация изменилась. Точнее, вы изменили. В советской или иной ипостаси России предстоит долго существовать как крупному независимому государству.

Никольский перевел взгляд на пехотный окоп. От дивизии, защищавшей рубеж под Лугой, осталась маленькая кучка людей, сведенная в батальон и отправленная на второй рубеж обороны. Простые парни, в большинстве своем — сельчане, не шибко образованные, совершенно не разбирающиеся в геополитике и даже не очень преданные бессмертному учению Ленина — Сталина. Главное, знающие одну простую истину — враг не должен пройти, чего бы оно ни стоило, наплевав на калибры орудий, толщину брони, плотность огня и прочие легко поддающиеся учету факты. Вот кто по-настоящему спутал планы германского командования, а также земных и иноземных интриганов, сталкивающих между собой государства. Но марсианам не понять. Для них люди — даже не пешки в игре, скорее песчинки в кирпичиках, из которых им хочется строить новое будущее планеты. Потому пребывают в удивлении господа, когда песчинки проявляют характер и волю, вгрызаются в землю насмерть перед немецкими танковыми колоннами, разгонявшими до этого французских и британских вояк, как кошка голубей. Да, вермахт дошел до Питера. Но не всесокрушающим штормом, а всплеском волны, перекатившейся через волнорез и зашипевшей на пляже, бессильно откатившись назад.

— Что же, у вас с Шауфенбахом мир?

— По крайней мере не война. У нас свои цели и методы, они разные. Мы в конфронтации не постоянно.

— Отрадно.

— Позвольте мне задать вопрос. Почему вы ушли от него?

— Устал от шахматной игры в масштабе человечества. Здесь я точно знаю, за кого и против кого сражаюсь, не пытаясь взвалить на себя роль вершителя судеб. Наконец, Шауфенбах после французской кампании прекратил активные операции в России. Поэтому у меня остался лишь один способ хоть как-то помочь Родине — стать к артиллерийской панораме.

— Похвально. А не унизительно, что вы, генерал-майор, командуете

единственным орудием, устаревшим уже в Первую мировую?

— До генерала я добрался по вашему нынешнему ведомству. В смысле — жандармерии. В артиллерии дослужился лишь до полковника. Боюсь, высокоблагородие царской армии здесь не слишком хорошая ступенька для карьерного роста. Да и моложав я несколько.

— Тоже верно, — марсианин выпрямился, явно собираясь уходить. — Фронт стабилизировался, но сегодня здесь ожидается местная атака немцев. Думаю, они сомнут первую линию и докатятся до вас. Выживете, после боя имеет смысл подумать о вашем повышении. Командуя батареей или дивизионом, вы принесете больше пользы. До свидания, Владимир Павлович.

Кожаный плащ удалился в безопасном направлении. Вовремя. Звуки разрывов с юго-запада приблизились. Вскоре фонтаны земли и огня вспучили грязь у самых окопов. Артиллеристы и пехота шмыгнули в отрытые щели.

Когда артобстрел утих, Никольский отряхнул каску и осмотрел бойцов. Прекращение обстрела — плохой знак. Немцы полезут сразу после артподготовки. Ближайший час покажет, смог ли он чему-то научить личный состав батареи за три дня.

С Шауфенбахом он изменил ход истории. Но пока ничего не кончилось. Если на артиллерийскую позицию бегут будущие бисмарки, канты и вагнеры, история вновь изменится, когда великие арийцы под огнем его старой трехдюймовки навсегда зароются мордами в раскисшую землю.

Русские люди любят рассуждать о судьбах своей страны на кухне или за газетой. В каждом втором погиб великий политик или полководец. А слабо проявить себя каждому на своем месте, пусть не на капитанском мостике, но в грязных окопах и под вражескими пулями, без надежды получить орден и посмертную славу? Просто так — потому что Родине надо.

Лязгнул затвор, казенник принял первый заряд.

«Не слабо, — подумал Никольский. — Потому что мы — такой народ. И потому о нас сломаются любые расчеты стратегов и политиков. Где вы там, гансы в серых шинелях? Бегите ко мне. Катитесь быстрей в железных коробках с черными крестами. Чем больше — тем лучше. Я не пацан, чтобы гоняться за вами по окрестностям града Петрова».

К счастью или разочарованию, перед позициями батареи выкатилась далеко не вся германская мощь, осаждавшая Ленинград. Три легких танка, пара средних, САУ, за ними пехотные цепи. Против дивизиона старых трехдюймовок и нескольких рот ополчения, приходящихся на один обстрелянный батальон — много.

— Владимир Павлович! — младший лейтенант пристроился рядом, тревожно вглядываясь в бронетехнику, ранее лишь на картинке виденную. — Танки! Как думаете, наши болванки их возьмут?

— Отчего же нет?

— Самоходки ползут, «Фердинанды», нам рассказывали про них. Броня толстая, трехдюймовкой разве что в упор бить.

— Нет, эти полегче. Глядите, впереди один средний танк, третий «Панцер». Позади две самоходки «Штуги». Слева — легкие чешские танки. Любой из них наша трехдюймовка продырявит на тысяче метров. Но вряд ли попадем. Потому подпускаем метров на пятьсот-шестьсот. Лучше ловить момент, когда немец станет для выстрела на пару секунд. Главное, не паникуйте, командир. Свой танк подбили — помогайте соседу. Тем более бортовая броня у них миллиметров пятнадцать, шрапнель на пробой и то возьмет, — Никольский понимал, что за минуту не вложит в юную офицерскую голову то, что в училище зубрят годами в свободное от истории ВКП(б) время. — Не дрейфь, сынок. Тщательно целься и быстро стреляй. Помни — с одной дырки немца можешь не выбить. Живучие. Давай, с Богом.