На снегу розовый свет...
Шрифт:
А ведь он так чётко выговаривал её фамилию!
Бич получил обещанную бутылку вина и буханку хлеба, а Никола сел на поезд. До сих пор о нём ничего не слышно.
Мазарини, в отсутствии друга, сильно сдал: похудел, лицо стало бледным и невыразительным. В свободное от работы время его неудержимо тянуло в уценённый магазин, в библиотеку. Но с ним, я уверен, скоро всё будет в полном порядке. Семейному человеку хватает забот, и ему всегда есть, над чем задуматься.
Что же касается вопроса о том, какие мужчины нравятся девушкам, то вы сейчас сами убедились: им не нужны красивые, сильные, умные и хитрые на выдумку, мужчины.
Пусть
1978 г.
ПРО КЛИМА
Издали он походил на негра. Или на очень загорелого человека. Особенно это было заметно сейчас, когда Клим лежал на чистой белой простыни.
Негры и загорелые люди, как, впрочем, и все остальные, никогда не пачкают простыней, если перед сном хорошо искупаются в душе. Но Клим не был негром, не был загорелым человеком, и на ночь он хорошо выкупался. Тогда почему он, белый, выкупавшийся, выглядел чёрным? И не пачкал постели?
Последнее обстоятельство выглядело особенно странным. По всем законам природы и общества, Клим должен был пачкать постель. Ибо тело его, в данный момент, покрывала тоненькая корочка, плотно примкнувших друг к другу, клопов. А клопы, как известно, всегда пачкают кровати, если им удаётся напиться крови.
По–видимому, клопы расположились на теле Клима очень аккуратно, так, чтобы никого из них он не мог придавить. Клим не прогонял их. Ему нравилось, когда по утрам они собирались все вместе, единой семьёй и, по–товарищески, стараясь не потеснить соседа и не примять лапки друг другу, размещались на поверхности всего тела Клима. Если Клим спал, они устраивались у него и на веках, но только он просыпался, насекомые тут же, с готовностью, сбегали, разыскивали другие свободные участки тела и там располагались.
Собирались они без пятнадцати восемь утра. Мелочь залезала в уши, в нос, устраивалась в складках кожи. Крупные, пожилые клопы, старались занять места на груди, животе и шее.
В клопах Клим чувствовал себя, как в костюме.
В восемь они начинали сосать. Наивно и доверчиво, как маленькие дети. Клим с любовью смотрел на их раздувающиеся животики и спинки и дышал ровно и спокойно, чтобы какой–нибудь, не в меру бойкий, пузанчик, не свалился и не закатился в какое место с угрозой для своей жизни. Климу было приятно, что клопы его не боятся, и что всех их выкормил он сам. А когда–то их была только пара…
Клим лежал, кормил, и вновь, в который уже раз, молча, возмущался: ведь до всего самому пришлось доходить! Что ни книга, то «хлорофос», «дихлофос»…Убить — дело нехитрое. Ты вот попробуй, воспитай!
Когда клопов стало побольше, и Клим перестал различать их и давать всем клички, он под микроскопом провёл исследование клопа, который всё же умер. От сердца отлегло: не голод, не плохое обращение явились тому виной, а неизлечимая болезнь. Долгие месяцы Клим наблюдал за клопами, изучал их образ жизни. Однажды он пришёл к мысли, что клопы — разумные существа…
Клопы насосались и стали разбредаться по квартире. Ими овладела сонливость. Засыпали — кто где. Клим не обидит, они знали.
Климу выломали дверь, забрали в сумасшедший дом, а клопов потравили. Их выметали веником и набрали четыре ведра.
Клим пережил большое душевное потрясение, когда узнал о гибели своих питомцев. По ночам он вскакивал, надевал смирительную рубашку и кричал: «Не смейте,
И плакал беззвучно, безутешно, уткнувшись в широкую спину санитара, мастера спорта.
ВО ПОЛЕ БЕРЁЗА СТОЯЛА…
Во поле берёза стояла. Кудрявая и — там — люли–люли. Впереди была целая жизнь. Неизвестно, какая, но, наверное, прекрасная. Такая, что, когда это прекрасное представлялось, то захватывало дух. Впереди было лето. Берёза оделась в яркие зелёные листочки, нацепила серёжки. Прошёл майский дождь, с молниями и громами. Как было хорошо, как здорово подставлять под него ствол и молодые гибкие ветки, как было прекрасно промокнуть в этом дожде! Разряды молний вспыхивали, искрились между веток, от них было щекотно и радостно. Теплый ветер потом приласкал, подышав на каждый листочек, высушил берёзку. Она приосанилась, вдохнула чистого послегрозового воздуха — глянцевые листочки зашелестели. Что–то должно было произойти. Ну, не сейчас, но — вот–вот. Уж летом — непременно.
И пришло лето. И в поле берёза стояла такой красавицей, что ни в сказке сказать, ни — пером описать. Зелёные локоны ещё более распушились, сквозь наряд просвечивало нежное белое берёзкино тело. Заметно было издали. И кто только ею, стройной, зеленокудрой, не любовался!
Когда наступали прохладные ночи, берёза долго смотрела на звёзды. Так долго, что, казалось, они опускаются всё ближе и ближе. Так, что берёзка оказывалась прямо среди них. А звезды — среди её листочков. Берёза всё это воспринимала, как предвестие замечательных в её жизни событий. Таких, от которых жизнь переменится в корне. Она чувствовала это корнями. Сейчас ей было хорошо, но так, как бывает хорошо, когда чего–то ожидаешь. С мыслями о своём прекрасном неизвестном будущем берёзка засыпала. А звёзды тихо гасли, становились незаметными и осторожно уходили из густой листвы обратно в космос.
Но дни шли, а ничего не менялось. Шли дожди, по дружбе залетал ветер, светило солнце. И вот уже по полю, где росла берёзка, пошли комбайны, наступила пора уборки хлеба. И впервые в сердцевину ствола берёзы закралась тревога: отчего так? Почему она такая молодая, красивая, такая заметная для всех, но в жизни у неё ничего не происходит? Да, вчера было хорошо. И сегодня ничего. Точнее — как вчера. Неужели так же будет и завтра? А, если так — всю жизнь?
И берёзка решила сменить имидж. Ладно, побыла зелёной — попробую–ка я побыть жгучей блондинкой! Несколько дней потратила, но как вышло здорово! Казалось, не берёза это стоит, а само Солнышко посреди поля вспыхнуло! Да, эффект был потрясающий. К берёзке приходили фотографироваться. Под ней подолгу целовались, мяли высыхающую траву, молодые пары. Но у самой берёзки в жизни не наступало никаких изменений. Никакой личной жизни не наступало. Казалось, что её красота нужна миру только для того, чтобы обустроить чьё–то постороннее счастье.
Берёзка отчаялась. Да, сколько же можно! Однажды, когда к ней прилетел ветер, она закатила истерику, исхлестала его ветками, сбросила с себя свой ослепительный солнечный наряд, распрямилась и стала — вся такая стройная, обнаженная, посреди опостылевшего ей поля.
Тут же нашлись злые языки, которые расценили это, как попытку ещё таким бессовестным образом обратить на себя внимание, выделиться. Пошла на крайности! Совсем уже стыд потеряла! Так уж совсем и невмоготу, что ли? Живут же другие…