На снегу розовый свет...
Шрифт:
Вообще–то я не такой уж и голодный, но это всё так, на всякий случай, чтоб не забыли.
Слышу, дядя Витя с тётей Леной меня за это осуждают: мол, ишь ты, пуп земли какой, не успел хозяин через порог переступить, тут же ему, Марсику, молока подавай. Ну уж, пусть говорят, что угодно. Но, если начинаешь кричать заранее, то и не забудут, ещё и со стола от своего рта лакомый кусочек оторвут для любимого котика.
Потому что в ответе за того, кого приручили. То есть, за меня.
Вот я уже сколько думал: как же всё–таки хорошо быть человеком! Захотел — молока попил.
Это уж как кому повезло — кто родится человеком и ему всё на блюдечке с голубой каёмочкой. А кто — кошкой. Которой приходится всё время ждать от хозяев милости: угостят — не угостят. Пустят в дом — не пустят.
А то ведь и пинка могут дать. Соседские коты рассказывали — это люди с кошками делают запросто. И не такое бывает. Это мне с моими хозяевами повезло — они у меня добрые.
И всё же — как хотелось бы стать человеком!..
Спим мы обычно все вместе. Перед сном я делаю обход по всей большой кровати. Нужно поблагодарить за молочко, пожелать дяде Вите и тёте Лене спокойной ночи. Ещё попросить, чтобы почесали шейку. Там у меня, как мне объясняла мама Мура, любят собираться блохи. Блохи — они для людей не заразные. Даже хорошо, если они у вашей кошки есть. Значит, она экологически чистая. Если же блох нет, то она, может, даже уже мёртвая. И давно.
Тётя Лена шейку чесать не захотела. Притворилась, будто спит. А дядя Витя — вот ведь душа человек! — и снизу, на горлышке почесал, и вокруг, и спинку погладил, и животик…
Ну, теперь, пожалуй, можно и спать.
Свет потушили. Я свернулся клубочком в ямке одеяла между дядей Витей и тётей Леной. Даже уже задремал. Ну, вот… Опять это у них… И чего они никак не мирятся? Вроде и день прошёл ничего, спокойно, и вечер в беседах, со всякими усмешками провели, а теперь… Ой! Нет, пожалуй, нужно пока спрыгнуть на пол… Так и зашибить могут.
Дядя Витя отчего–то на тётю Лену набросился, стал её на кровати кувыркать. Ноги у него волосатые, здоровенные. Шаркает ими, аж поролон пищит.
Да, на полу оно безопаснее. Он ведь, дядя Витя, когда вот так начинает по кровати метаться — он же себя не контролирует. Зашибить своим сорок пятым размером может запросто.
И чем это тётя Лена, на ночь глядя, его обидела? Наверное, что–то серьёзное. Потому что если бы всё было хорошо, то он бы ей на ночь просто почесал бы шейку, погладил бы спинку — и всё.
Интересно, есть ли у людей блохи? Ведь, если ничего не чесать, то одним удовольствием в жизни получается меньше.
Если блох у людей нет, то обязательно должен быть кто–то, кто их заменяет…
Тётя Лена то ли постонала, то ли даже поплакала, но, видимо признала свои ошибки. Потому что дядя Витя сердиться перестал, успокоился, перевернулся на спину и улёгся опять с ней рядом. Так, как когда мне шейку чесал. Ну, всё. Теперь, пожалуй, можно опять запрыгнуть на кровать. До утра должно быть спокойно. Если, конечно, тётя Лена дядю Витю опять как–нибудь не обидит.
Я выбрал в мягком одеяле место поудобнее, на всякий случай всё–таки поближе к краю, свернулся
Ну, вот… Так и знал… Ну, так не вовремя…
В туалет захотелось…
Это сейчас–то? В ночь? В мороз? Может, показалось? Попробую всё–таки уснуть, может, пройдёт…
Нет… Положение становится всё более сложным.
Придётся будить хозяев…
Вначале походил по периметру кровати. Не слышат. Спят. Сел на угол и тихонько муркнул. Опять не слышат. Или слышат, но говорят себе, что, наверное, показалось, потому что спать хочется. Придётся муркнуть погромче. И — попротяжнее.
Ага… Зашевелились.
Дядя Витя приподнялся, сел. Ну, вот, так–то оно лучше. Дело–то серьёзное. Тут и до греха недалеко.
Спрыгнул я на пол и — рысью — к дверям. Время, оно, может, и терпит, а я уже не могу. Хлопнула одна дверь, другая — и я на улице. У–у–у-у! Холодина–то какая! Бегу по тропинке к ближайшему сугробу. Плотный снег обжигает лапки. Когда бежишь, то наступаешь на короткое время, и тогда подушечки не так мёрзнут. Но стоит только остановиться… А ведь остановиться придётся… Вот он, сугроб. Скорее…
Всё. Побежали домой. Тут уже, налегке, можно вообще вприпрыжку. Пулей взлетаю на крыльцо. Всё, открывайте скорее дверь, холодно, блин.
Но открывать никто не торопится. Забыли, видать. Спят.
— Мяу!!! — тишина. Вот ведь сурки. Уже было так один раз. Просидел до утра. Уши подморозил. Кончики обвисли. Теперь вид, как у кутёнка. Я как–то в зеркало на себя глянул, так ахнул. Да, ничего уж тут не поделаешь. Это уже на всю жизнь.
Неужели опять стучать тут зубами, пока они проснутся?
О! А это ещё что? Шёрстка моя куда–то исчезает. Короче становится, короче и — голая кожа. Совершенно лысое место, как у людей. То–то я смотрю — мне всё холоднее и холоднее делается! Ой, я уже весь без шерсти. И лапки превратились в ноги и руки, как у дяди Вити. Только у него шерсть хоть кое–какая на теле растёт, а у меня совсем ничего. Наверное, потому, что я ещё молодой.
Это что же теперь получается, я человеком стал? Приятно, конечно, но время совсем неподходящее. Жить ведь в таком виде на морозе совсем невозможно. Босые ноги на холодном бетонном крыльце. Ветер с морозом. Уши, теперь уже человеческие, начинает жечь. Голое тело остывает с каждым мгновением, меня уже колотит.
Ну, что же они там?! Я же тут погибну! Стучу кулаками в дверь. Дом молчит. Тёмные окна, вокруг степь, снежные сугробы. Остываю я, замерзаю, что же мне делать?!.. Кричу. Слышу впервые человеческий свой крик. Хриплый, слабый.
Нет, никто меня не слышит.
Отбегаю от дома на несколько шагов, проваливаюсь, утопаю выше колен в колючем зернистом сугробе — машу руками — может, кто из дома заметит… Бегу опять на крыльцо. Ноги исцарапались в кровь. Но боли не слышно. Онемели. И руки. Я снова бью в дверь кулаками, они как чужие. Будто к локтям прицепили две жёсткие колотушки. Кричу, хриплю…