На стороне мертвецов

Кащеев Кирилл

— Оставь… Я сам.

— Ну як же, сам, як можно — сам! Я для вас, паныч, все-все сделаю! Вот чего захочете — того и сделаю! — и вдруг быстро провела по верхней губе кончиком острого, как у лисички, язычка. У Мити томительно заныло в груди и… не только в груди. Как при взгляде на княжну Трубецкую…

«Фу! Это никакая не княжна! Это фабричная девка…» — скривился он одновременно от омерзения к самому себе и… вовсе не от омерзения. Все чувства вдруг стали такими… яркими, головокружительными… острыми! Ноздри его дрогнули — от сытного духа поросенка и… тонкого, едва заметного аромата девичьего тела, который не могла заглушить даже давно не стиранная одежда. От этого невероятного смешения приятного… противного… приятного… Митя едва не пошатнулся.

Зрение стянулось в один тонкий луч, и в этом луче не было ни комнаты, ни даже самой Леськи, а только ее губы — розовые, манящие, как… спелая малина. Взгляд невольно пополз ниже, вдоль впалой щеки, на торчащую из обтерханного ворота кофты цыплячью шейку, прикипел взглядом к ключице… Там, под слоем тонкой, как на яблоке, кожи, билась голубая жилка и толчками гнала кровь. Сделать шаг вперед… Обхватить Леську за плечи… Прижаться губами к губам… и аккуратно и бережно позволить ножу скользнуть девчонке под ключицу. Смотреть в ее широко распахнутые глаза, ловить губами последний вздох, и чувствовать, как растворяется ее маленькая, глупая жизнь.

В глазах Леськи мелькнул ужас.

— А-а-ах! — Митя судорожно выдохнул, поняв, что стоит к ней близко-близко, что его рука уже протянулась, чтобы обнять ее за плечи, а серебряный нож мягко и вкрадчиво сползает в ладонь.

Он шарахнулся назад, отгораживаясь от Леськи столом с подносом.

«Не удержусь. — вдруг отчетливо осознал он. — До того, как мертвяков упокоил, еще надежда была, а сейчас… нет, не удержусь! Раньше или позже, ее или кого другого… Что же мне делать?»

— Зачем? — хрипло спросил он.

— Шо, паныч? — растеряно переспросила Леська.

— Зачем все-все сделаешь?

Митя, конечно, понимал, что каждый петербургский молодой господин для такой вот Леськи — Истинный Князь и подарок Лели, но как-то уж слишком быстро она к признаниям перешла.

— Ну-у-у… — протянула девка. — А… в вашенском дому прислугу нанять — кто решает? Тетушка? Али батюшка ваш?

Это было так неожиданно, что Митя растерялся.

— А… я как-то пока не задумывался. Раньше, в Петербурге, экономка была и бабушка… княгиня Белозерская помогала, а теперь… Тетушка свою прислугу привезла, но если они не справятся, отец, наверное, уволит…

— Паныч! А пущай он меня не увольняет! — вдруг страстно взвыла Леська. — Чи хотя бы возьмет… и не увольняет! А я вам… я вас…

— Ты мне уже и так все-все пообещала! Или у тебя еще что-то осталось? — буркнул Митя. — Погоди… Ты о чем говоришь?

— Та тетенька-от ваша… Как я ее в трактир отвела, меня до вас в прислуги покликала. — зажмурившись, как в воду головой, выпалила Леська. — Полы мыть, и посуду, и еще чего велят… Панычу! — Леська прижала кулаки к лицу. — Христом-Богом та Предками молю — сделайте так, шоб я у вас прислуживать осталась! Скажить батюшке… а тетеньке не кажить!

— Чего… не казать?

— Шо я фабричная! Она думает, шо я у когось в услужении вже була… а я шустрая просто! И сообразительная! И вчусь швидко, и работы не боюсь, и… я батюшке вашему про Марьянку и медведя все как есть обскажу, только оставьте!

— Ты ж боялась! И Потапенко сейчас тут, у нас…

— Ну так они же уйдут — а потим его батюшка ваш и вовсе заарестует! И намордник оденет — чи як там перевертнев арестовывают? А шоб в горничных остаться — оно и жизнью рискнуть можно! Тут же… Комната! — благоговейно выдохнула она. — Лише мне, та той Маняшке дурной! На двох! Вы ж бачили наш барак, панычу: тут и хвориют, и помирают, и детей делают! А здеся прямо в доме мыльня есть, хоть кажинный месяц стирайся да мойся! Навить… зимой! — благоговения в голосе прибавилось. — А ще мне барыня… тетенька ваша… платье обещала, и ботинки, и фартук, и… жалованье! — Леська захлебнулась эмоциями. — И за все це — не на фабрике горбатиться, а посуду мыть, в теплой-то воде? Или думаете мне сложно с ранку камины почистить да пол отскоблить? Да я, если хотите знать, на смену до света вставала —

как гудок прогудит, так и вскакивала! А там на чесальной машине до самого темна, а тут… на рынок… с корзинами… хучь солнышко повидаю, с самой деревни его не бачила… Да я… пану старшине всё про его дела прям в лицо выскажу! А, грець с ним, могу даже в морду! И пусть жрет — лишь бы хоть трошечки… — она на ногте отмерила как немножко. — …в горничных эдакой-то барыней пожить! Паныч! — Леська истово рухнула на колени. — Пущай меня оставят! Хоть тетушка, хоть батюшка… хоть кто! А уж я отслужу, я отработаю! — и принялась кланяться, колотясь лбом об пол, как в церкви перед иконой. — У вас кимната самая чистая во всем доме будет, и сапоги я вам отчищу, и рубаху заштопаю и… и ежели еще чего захотите, так с нашим удовольствием! — и Леська поползла к нему по полу, заставив шарахнуться снова, и плюхнуться на оказавшуюся за спиной кровать.

— Чего… захочу?

— А ничего, ежели не захотите, а ежели захотите, так только пальчиком поманите, хоть самым мизинчиком…

— Встань немедленно!

— Как скажете, барич! — немедленно согласилась Леська и поднялась… походя крепко притершись грудью об его колени. — Бачите, якая я вам послушная! И я вас бильше не боюсь!

— А-а… почему ты должна меня бояться?

— Ну коли у вас заместо лица щось навроде черепа зьявляется — хибы, думаете, не страшно? — снисходительно поглядела на него Леська. — Я в перший раз биля колодца як побачила — так з перепугу ажно про того медведя позабыла!

«Что-то вроде черепа… вместо лица…» — мысли крутились яростной каруселью, только что владевшее им смущение мгновенно позабылось. Полицмейстер был прав — «чуда с мертвой головой» и впрямь существовала. И эта чуда — он.

— Я… Поговорю с отцом… когда уйдут… а сейчас ты иди… Иди, иди… Стой!

— Стою, паныч, стою…

— Расскажешь отцу, что той ночью видела — а лишнего не болтай!

— Лишнее — це що у вас, панычу, череп час вид часу из головы наружу торчит?

Митю передернуло:

— Совершенно лишнее!

— И шо вы з панночкой-ведьмой дружбу водите? — еще невинней спросила девчонка.

— И про нее тоже! И это… ты… — надо было сказать хоть что-нибудь, переключить девкино внимание, как скорость в автоматоне…

— Я, паныч! — согласилась Леська и вдруг плавным движением скользнула обратно. Прижалась к нему всем телом и ее глаза, и губы оказались близко-близко, а уж грудь… грудь была близко, ну вот совсем! Митя понял, что внимание переключили как раз ему. Замер, растопырив руки и сам не понимая, чего ему хочется — оттолкнуть эту пованивающую немытой одеждой девку, или наоборот, прижать крепко-крепко… а от одежды и избавиться можно…

В дверь звучно и резко постучали и… не дожидаясь, пока ответят — распахнули. На пороге стоял Ингвар. Его глаза пару мгновений подслеповато моргали, когда он растерянно глядел на застывшую посреди комнаты пару, потом он вдруг резко, в один миг покраснел — точно за щеками вспыхнули два красных огонька, шумно, как конь, выдохнул, пробормотал:

— Извините! — и так же шумно захлопнул за собой дверь.

Митя судорожно дернулся — и отскочил от Леськи.

— Ты… — повторил он — взгляд его отчаянно шарил по комнате, глядел он куда угодно, только не на Леську. — Он… Ингвар… — наконец глаза его остановились на заваленном едой подносе, и он почти прокашлял. — Ему… ты обед отнесла?

— Обед? — Леська замерла. Подняла голову. Посмотрела на него. Отстранилась. — Никак нет, паныч. — обронила она с холодностью, достойной… ну и впрямь, княжны Трубецкой. — Я об вас пеклась.

— Ну ты это… Об нем тоже… попекись… — Митя чувствовал одновременно и облегчение… Она сейчас уйдет! И сожаление: она ведь сейчас уйдет.

— Как скажете, паныч! — еще холоднее кивнула Леська, споро собирая все на поднос. Подхватила немалую тяжесть и покачивая бедрами под ветхой юбчонкой, пошла к дверям. Остановилась. — Ну так я пошла? — спросила, не оглядываясь