На той стороне
Шрифт:
Денежный расчёт директор обязался сделать только после выполнения всех работ. На том и согласились. Копать придётся целую зиму, поэтому хлебом до самой весны мы будем обеспечены.
Вот, вспоминая то время, я ясно вижу своего избавителя от страшных, мучивших моё детское сознание образов. Но не помню имени этого старичка. И мои родители, когда я их позже расспрашивал, тоже не помнят. Звали его «дедушкой» да «дедушкой», вот и всё тут.
Уйдут утром отец с «дедушкой» на работу, а вечером мы, сбившись в кучу на широкой
Работа тяжёлая, опасная, вечер длинный до бесконечности, но вот приходят они, впуская в избу нахальное морозное облако, которое стремится взобраться к нам на печь, но по дороге половичков куда-то исчезает, оставляя запах талого снега.
Теперь пора топить печь и готовить ужин, хлеб – вот он, на столе.
«На белый свет не натопишься, – притворно ворчит мать. – Ночи длинные и так всё выстудят».
Весело трещит печь, гривастые кони мечутся по стене, в чугунке воркует картошка, изредка выплёскивая на раскалённый кирпич воду, отчего табунок коней исчезает, чтобы через минуту снова затеять весёлые гонки.
Вот эти-то и минуты запомнились больше всего. Многое забылось, а вот эти минуты до сих пор стоят у меня перед глазами.
Уже по весне работа стала подходить к концу, под ногами захлипало, из-под глины стала просачиваться водоносная жила. Глубина, как в преисподней. «Глянешь наверх – маленькое голубое окошечко, а в том окошечке звёзды», – удивлялся отец.
Дело пошло веселее. Спускались вниз в большой, величиной с бочку, бадье. Ещё один-два дня – и всё, хлынет вода, успевай там, наверху крутить ворот, чтобы колодезники горла не замочили.
Горло они знают, когда замачивать – когда расчёт получат.
Стоят внизу в резиновых сапогах, пошучивают. Набрали полную бадью мокрой глины, вода под ногами чавкает.
– Тащи, милай!
Бадья медленно поползла наверх. В колодце тесно, двоим – только развернуться. Вдруг старик-колодезник кинулся на отца, вжимая его в угол.
– Бойся! – кричат сверху.
Рядом с высоты тридцати метров ухнула вниз бадья, уйдя в илистое дно до половины.
Потом её долго пришлось откапывать.
Не выдержав нагрузки, оборвалась изношенная цепь.
Пока охали да ахали, пока меняли цепь, то да сё, внизу уже было невмочь стоять, подступающая вода леденила ноги. Испуг прошёл, но теперь всё тело свело судорогой – не пошевелиться.
Когда опускали новую цепь, чтобы вытащить на белый свет родившихся в рубашках колодезников, отцов напарник сам, оставаясь внизу, обмотал отца страховочным концом и велел его поднимать. «Я, – говорит, – заколдованный. – Мне только в подземелье жить. Вылазь, милай. Вылазь!»
Директор совхоза уже стоял с бутылкой водки в руках, виновато улыбаясь, и всё причитал: «Простите, братцы! Простите!»
Пришли домой – ничего. Отец, правда, пытался что-то говорить, но
…Ну, с отцом – понятно, семью кормить надо, гнездо – внабой, и все шеи тянут. Но что заставило, судя по всему, одинокого пожилого человека взяться за такую опасную работу, на которую мог согласиться только ещё мой безрассудный родитель?
Чудесный «дедушка», на счастье вошедший в наш дом глубокой осенью, по весне, когда уже и река улеглась в берега после шумного половодья и на выгоне золотым накрапом зацвёл одуванчик, незаметно исчез, так и не получив расчёта за свой труд.
Отец, расписавшись за него в ведомости, завернул пачку сиреневых листов в газету, принёс домой, сокрушённо почесав затылок, спрятал чужие деньги в сундук на самое дно. Придёт, объявится постоялец, а деньги – вот они, листок к листку.
Но добрый человек так и не появился, а его деньги на следующую весну из-за реформы превратились в цветные бумажки. Долго ещё отец доставал эту пачку и показывал гостям: «Эх, сколько бы добра на это можно было купить!»
Рассказы о волшебном постояльце перешли и в мою семью, и я, так же как отец, рассказывая, цокал языком и сокрушался.
А колодезь тот, действительно, был артезианский. На этом месте теперь стоит водонапорная башня.
4
После той зимы, все мои детские виденья и страхи улетучились, ночами больше не тревожили призраки, а потом я о них и совсем забыл.
Вскоре мы переехали в большой каменный дом, деньги за страх, полученные отцом, пригодились в самый подходящий момент.
Нашу маленькую избу купил обрусевший цыган, женатый на бондарской вдовице.
Цыган откуда-то привёз и свою мать, костлявую старуху с тяжёлой серьгой в одном ухе и вечно дымящейся маленькой чёрной трубкой в зубах.
Цыганка курила, время от времени сплёвывая большую жёлтую струю на землю. Мы, малыши, часто собирались напротив посмотреть, как курит чудная старуха.
Иногда она заманивала нас к себе и за горсть махорки, украденной из дома, нагадывала на каких-то не наших, странных картах с нарисованными странными человечками, каждому наше ребячье счастье, которое у всех, непременно, сбывалось.
А какое может быть ещё детство? Только счастливое.
Цыганка, так непохожая на наших русских старух, к первому снегу умерла, прожив под настоящей крышей за все свои длинные годы только несколько месяцев, которые, наверное, своей обыденностью и сократили ей жизнь.
Цыган, вспомнив свою кровь, стал часто посматривать на горизонт, и в одно утро вдовица проснулась в пустой постели.
То ли от внезапной потери свекрови, то ли от холодной теперь перины баба стала чахнуть и потихоньку заговариваться.